Иные песни

Кратистобоец наблюдал за ними часами. К нему заходили какие-то гегемоны гиппирои, передавали рапорты. Он подтверждал приказы Герохариса. Когда над головой «Мамеруты» вращался калейдоскоп армии эфира, когда в свете Солнца, проходящего под брюхом мотылька, поблескивали доспехи Наездников Огня, серебряные звезды, почти мгновенно исчезающие во мраке, — господин Бербелек думал: вот мое войско. Вот мое войско, вот мои солдаты, моими будут битва и триумф или поражение человека, и Форма мира — я, мне, через меня, для меня, во мне, мной.

21 Октобриса Лунный Флот начал входить в сферу Юпитера, Цветок принялся раскрываться с геометрической точностью пифагорейской кости. С момента, как он отослал последние приказы к восходящим в свои эпициклы армадам, господин Бербелек не заглядывал уже в Слепой Глаз. Выбросил карты и астролябии, прекратил совещания со штабными, Аурелия не встречала его больше в коридорах и внутри «Мамеруты». Черный мотылек мчался, раскинувши на стадии крылья, подгоняемый к своей цели плотной волной эфира, и здесь ничего уже было не изменить, не придумать ничего нового, стратегия Кратистобойца исполнялась.

Только единожды, 25 Октобриса, когда, проходя мимо каюты дяди, она взглянула вверх головы мотылька, под прямым углом к оси оборота ураниосовой ладьи, Аурелия заметила в темном хрустале неясное отражение фигуры Кратистобойца. Тот стоял, склоненный, упершись лбом в стену, с правой рукой, поднятой к лицу. Сперва она подумала, будто он вцепился зубами в ребро ладони, так ей показалось; потом увидела в хрустале отражение белизны, нечто, подобное маленькой трубочке. Прижимал ее к ноздре. Возможно, он и сам, в свою очередь, заметил отражение Аурелии, ибо опустил руку, выпрямился, отвернулся и отошел энергичным шагом — высокая, плечистая фигура в перспективе маслянистой тени.

Никогда более она не узрела господина Бербелека.

* * *

Он не мог спать. Этот вой, этот завывающий стон, этот плач, разносящийся над темными скалами Луны, — всякий раз будил Акера едва-едва через десяток минут. Точно адинатос только и ждал, пока старый софистес приготовится ко сну, точно чувствовал момент, когда тот в сон проваливался, — и тогда резонанс арретесовой песни сызнова бьет в башню. Акер не спал уже несколько сотен часов. Что в молодости не стало бы серьезной проблемой, теперь, когда в нем брала верх морфа первичная, животная, память тела времен Земли, когда ритм жизни отмерялся быстрыми восходами и закатами Солнца, — теперь невозможность заснуть становилась истинной пыткой. Как от чрезмерного усилия болят и отказываются служить мышцы, так и лишенный отдыха разум вырывался из-под контроля.

Акер часами шкандыбал по башне, вверх и вниз по ступеням и наклонными плоскостями, и вокруг затворенных залов, от окна к окну, и вокруг башни, и вокруг кратера Отвернутого Узилища, вокруг Пытовни, с пофыркивающим аэроматом, натянутым на лицо, все дальше и дальше, пока Хиратия не отправлялась за ним вслед и не приводила назад силой.

— Он не дает мне спать, не хочет позволить мне заснуть, — повторял он, а проведывающие его софистесы и гиппиресовы стражники Узилища понимающе переглядывались.

Хиратия находила в том источник злобного удовлетворения.

— Значит, теперь слышишь? — иронизировала она. — Теперь понимаешь, как он страдает?

— Это отзвуки битвы.

— Что?

— Зажатые в клещи под аурами человеческих кратистосов, они сражаются за жизнь.

— О чем ты говоришь?

— Время и пространство, они ведь тоже принадлежат Форме человека. Так уж мы воспринимаем мир: если что и существует, то существует в пространстве и времени; где-то, когда-то.

— Так этот узник, и те из Сколиодои Земли, и их эфирный флот — все адинатосы на самом деле пребывают в одном месте? Это ты хочешь сказать?

— Нет! Не понимаешь? «Место» вообще не часть их Формы, не о всяком бытии можно сказать, что оно где-то пребывает. Где пребывает воображаемый тобой город, мертвые в твоих воспоминаниях, предметы, о которых думаешь, которые тебе снятся? Ни нигде, ни везде, их нет ни здесь, ни там, они не в твоей голове и не вовне.

— Но он стонет с самого начала, все эти годы, а битва, если даже уже началась…

— Время — также не часть их Формы. Там нет ни «начала», нет «теперь» и «тогда».

— Значит, все они —

— А вообще — они ли?

— Акер!

— Эти песни страдания… Кратистобоец нанес ему удар, он умирает, то есть — распадается его Субстанция. Наверное, именно поэтому мы его и видим-то — каким бы его ни видели, именно поэтому столь половинчатой, слабой Формой обладает Сколиодои на Земле, именно поэтому не поглотило земную сферу. Кратистобоец нанес удар, человек побеждает нечеловеческое.

Акер Нумизмат заглядывал с террасы башни внутрь кратера, снимал показания установленных по окружности хронометров. Ему все проще удавалось поверить в безумные гипотезы. Скажем, Кратистобоец воистину войдет в сердце Искривления, внутрь Арретесового Флота, доберется до кратистоса адинатосов. Скажем, даже убьет его. Каковы шансы, что после этого эстлос Бербелек вернется в то самое место и в тот самый момент, из которого вышел, что попадет в ту же Форму пространства и времени? Что не выйдет, например, в мир адинатосов? Или на самом деле никуда? Или сюда, в Обращенное Узилище? Или куда бы то ни было и когда бы то ни было?

Чем дольше он об этом думал, тем сложнее ему было сосредотачиваться на страшной очевидности. Он вспомнил, с какой легкостью эстлос Бербелек вошел и вышел из кратера, из морфы адинатоса-узника, как она сошла с него, почти не оставив следа. Вспомнил рассказы гиппирои, поймавших того адинатоса, о его появлении на Луне и о марше к Лабиринту. Вспомнил самого господина Бербелека.

Наконец, софистес полез в карман и вытащил старую, тяжелую монету. Провернул ее в костистых пальцах. На аверсе — Госпожа; на реверсе — Лабиринт. Наверняка любопытство будет последним, что он утратит из морфы; прежде перестанет быть Акером, чем софистесом. Он еще пытался в последний миг убедить себя в необходимости вернуться в обычную старость, в человеческую неловкость. Но убедительные аргументы находились чрезвычайно тяжело, эта морфа могла дать ему уже немногое. Возможно, он просто не выспался… А значит, лучше прибегнуть к опробованному методу. Подбросил монету. Не без усилия поймав золотой кругляш, взглянул на его сверкающую поверхность. Лабиринт.

Он оглянулся на башню — никто не смотрит, Хиратия исчезла уже миг назад. Старик побыстрее привел в движение меканизм помоста, защелкивая на зубчатых колесах большую перпетуа мобилиа. В скрежете перекладин, маховых колес и цепей начал спускаться к насыпи кратера. Акер натянул на лицо маску аэромата и, стискивая в потной руке древнюю монету, вступил на помост. Даже не стал ждать, пока тот остановится.

То, что не было ни тучей пыли, ни туманом, ни песчаной бурей, ни стадом анайресов, то Заключенное, от которого он не мог уже оторвать взгляда — ощутило ли его приближение? — теперь раздулось, словно вдохнув полной грудью воздух пиросовой атмосферы Луны, и принялось двигаться к шлаковому холмику, по склону коего съезжал Акер Нумизмат.

Песнь адинатоса сделалась сильнее и явственней.

— Иду, кириос, — сипел софистес. — Уже иду.

Сухая, сожженная почва Луны хрустела под его стопами. Со стороны башни он услышал голоса — еще не крики, но кто-то точно вышел на террасу, сейчас заметит опущенный помост, взглянет сквозь Пытовню. Софистес не оглядывался.

Стена Субстанции хаоса надвигалась на него все быстрее. Он же закрыл глаза, остановился, ожидая в неподвижности. Не хотел обмануться эффектной какоморфией, слишком верным свидетельством людских глаз, — впрочем, ими ему больше не придется пользоваться. Дышал медленно, в ритме оборотов воздушных лопастей аэромата; те еще работали. Подумал, распознает ли момент, когда господин Бербелек заключит его в свои объятия, поприветствует арретесовым поцелуем. Почувствует ли он. Ведь если тот, кто чувствует, и то, что чувствуется, подлежит одновременному изменению…