Иные

Подтянулись и другие воспитанники, разгоряченные и шумные после утренней работы по дому. Кто-то протирал перила в холле, кто-то помогал в саду. Ансельм вошел с таким видом, будто читал утреннюю прессу и пил кофе в малой гостиной. Должно быть, как обычно, чистил Нойманну обувь.

Каша выглядела как клейстер, но была горячей и пахла сливочным маслом. Сидя над своей тарелкой, Борух едва сдерживался, чтобы не начать есть раньше, чем положено. Но вот все расселись, в столовую вошла фройляйн Катарина и подняла руку. Этот жест мигом погасил все разговоры, смех и шепотки, и в столовой настала звонкая, выжидающая тишина.

Следом за Катариной вошел хозяин замка. На нем был его лучший дорожный костюм, в руке — тяжелая трость.

— Доброе утро, — поздоровался он негромко.

— Доброе утро, герр Нойманн! — ответили все хором.

Нойманн сел во главе центрального стола. По левую руку от него держал прямую спину Ансельм, гордый тем, что занимал это место. По правую руку ковыряла кашу маленькая Мэрит, любимица Нойманна.

— Мэрит! — мягко позвал Ансельм и постучал по столу пальцем.

Мэрит тут же замерла, опустив голову. Нойманн кивнул Ансельму с благодарностью и, приложив ладонь к сердцу, прочитал короткую хвалу на старогерманском. Все подхватили ее, держа ладони у груди. Борух тоже бормотал заученные за два месяца слова, потому что так здесь было принято.

Однажды Ганс рассказал ему примерный смысл этой хвалы. Оказалось, Нойманн благодарит богиню Фригг за тепло очага и еду на столе. Боруху это показалось странным. Дедушка Арон говорил, что многие немцы — католики, а католики славят за столом Иисуса, но уж никак не древнюю богиню. Поэтому он просто повторял за другими слова — все равно смысл чужой речи существовал для него отдельно от звуков.

Закончив, дети принялись за кашу и вареные яйца. Для Нойманна же принесли особый завтрак: соленый брецель с маслом и свиные колбаски с горчицей. Нойманн ел не спеша, казалось, вовсе не замечая, как дети провожают жадными взглядами каждый кусочек, который он подносил ко рту. Борух давно приметил, что в хорошем настроении Нойманн любит проводить время с воспитанниками, а иногда и хвалить кого-то за успехи. Но внимание и похвалы он раздавал скупо, и каждого его одобрительного взгляда или прикосновения ждали, как вкусного кусочка с его тарелки.

Катарина сидела на другом конце стола, напротив Нойманна, и ела то же, что и остальные. Она была одета в дорожное платье, на коленях лежали перчатки, в которых она водила автомобиль. То и дело Борух ловил на себе ее обеспокоенные взгляды. На прошлой неделе, после того как Катарина не отпустила из замка по-хорошему, несмотря на обещание, он впервые попытался уйти сам. Пока все были на занятиях, он проник в сад и полез через высокую ограду, но застрял в колючих розовых кустах. Катарина лично сняла его со шпалеры. На ее щеках горели пятна ярости, по цвету точь-в-точь как ее любимые садовые розы, к которым она не подпускала даже слуг, не то что детей.

Она сама заперла его в чулане для швабр. Наверное, подумала, что это станет для Боруха каким-то особенным наказанием. Но Борух и так почти каждую ночь проводил там — Ансельм добросовестно следил за тем, чтобы еврейская свинья понапрасну не мяла простыни.

После завтрака Нойманн объявил, что уедет примерно на неделю, а Катарина отвезет его на поезд и вернется к обеду.

— Что надо сказать, дети? — спросила Катарина.

— Хорошего пути, герр Нойманн! — пожелали несколько десятков голосов.

Заскрипели, отодвигаясь, лавки. Малыши бросились обниматься с Нойманном на прощание. Ансельм, как большой, пожал ему руку. Даже Катарина, занятая галстуком Нойманна, не обращала на Боруха внимания, так что он был рад этой суматохе.

Борух помог дежурным с тарелками и уже хотел было бежать на занятия, но Катарина поймала его у дверей и подвела к Нойманну. Борух почувствовал, как по спине у него бежит неприятный холодок. С тех пор как Нойманн принес его на руках в спальню мальчишек два месяца назад, он говорил с ним от силы пару раз и на такие темы, что неловко было отвечать правду. Все ли ему здесь нравится? Нет ли проблем с другими ребятами? Не обижают ли его учителя? Правда, Борух? А почему ты пытался убежать?

— Борух, — улыбнулся Нойманн. — Смотрю, ты вырос и окреп. Эберхард говорит, ты делаешь успехи… Небольшие, правда, но все же.

Борух нахмурился. Эберхард терпеть его не мог — именно потому, что Борух вечно плелся у всех в хвосте, если не считать математики. За такую громкую похвалу он теперь три шкуры спустит, в этом можно не сомневаться.

— Однако недавно ты пытался сбежать, и мне горько об этом слышать. — Нойманн и впрямь выглядел огорченным. — Когда я вернусь, поговорим откровенно, хорошо? А до той поры, прошу тебя, не глупи. Пока ты в замке — ты в безопасности. Но в большом мире я уже не смогу тебя защитить. Ну что, дождешься меня?

И он протянул ему руку — не левую, в механической перчатке, а правую. Его ладонь была сухой и теплой, а пожатие крепким. Борух заметил лицо Ансельма, застывшего в дверях, и сразу понял, что неделя, обещанная Нойманну, станет худшей в его жизни.

— Вот и молодец. А я кое-что подарю тебе, когда вернусь.

Подмигнув ему, Нойманн вышел из столовой. Борух почувствовал на своем плече руку Катарины: она одобрительно похлопала его и поспешила вслед за Нойманном, на ходу натягивая черные, расшитые золотом перчатки.

Столовая опустела, даже прислуга разошлась по своим делам. Борух уже давно должен был сидеть на занятиях. Быстрым шагом он вышел в холл — на лестнице его поджидал хмурый Ансельм.

— Эй, свинья, — выплюнул он, уверенный, что ни один взрослый его не слышит, — даже не воображай, что ты мне ровня.

Борух попытался проскочить мимо, но Ансельм ударил ладонью в грудь, задержав, и зло процедил в самое ухо:

— Герр Нойманн никогда не сделает тебя особенным, понял? Никогда.

Борух вывернулся и убежал наверх, но потом, сидя на уроках, много размышлял о словах Ансельма. Это было что-то вроде местной легенды. Борух собрал ее по крупицам — все-все, что случайно подслушал или увидел за эти два месяца в замке.

Говорят, у стен есть уши — но еще у них есть голоса. Эти голоса негромкие и звучат там, где не все додумаются искать. Например, в кухне. Или в гулких туалетных комнатах. Или даже в чулане для швабр. Иногда они говорят шепотками прислуги, иногда странными изречениями Далии, но чаще — буквами, именами, целыми посланиями на стенах, ручках дверей, перилах лестниц и изголовьях кроватей. Так, например, Борух узнал о Фридрихе, лучшем друге Ансельма, который ушел из замка на весеннее равноденствие вместе с другими старшими ребятами. Его инициалы — F. W. — были выцарапаны чем-то острым на спинке кровати Боруха. А стены кричали таким же скошенным почерком: «Взошло новое солнце, и я ничего не боюсь». Перед уходом Фридрих и другие получили от Нойманна некое благословение, которое сделало их особенными. Что это точно означало, Борух не понимал, но так говорили все дети. Одни шептались про волшебное дыхание герра Нойманна, которое сделает любого бессмертным. Другие — про древнюю силу самого замка, которая превращает детей в птиц, но держит на привязи — до поры до времени, пока не выменяет их жизнь на чью-то смерть. Одним словом, сочиняли всякое от скуки под впечатлением историй Катарины. Борух в такое давно не верил.

По вечерам Катарина собирала всех в малой гостиной у камина, чтобы прочесть сказку на ночь. Книги она брала в библиотеке Нойманна. Устроившись в широком, расшитом красным шелком кресле, не спеша переворачивала одну за другой плотные пожелтевшие страницы, читая вкрадчивым, хрипловатым голосом. Отблески пламени играли на ее лице и строгом черном платье, и в полумраке Боруху казалось, что Катарина немного похожа на его мать. Сидя на ковре у ног Катарины среди других мальчишек и девчонок, он закрывал глаза, воображая себя в квартире на втором этаже аптеки, в самом центре родного Вроцлава, просто у его родителей почему-то не два ребенка, а двадцать два. И сказки все были такие, каких Борух раньше не слышал: про горных троллей, фей и уснувших на века рыцарей.