Иные

Ваня нахмурился, обдумывая ее ответ.

— Я говорю о необычном убеждении. Без долгой головомойки, а просто как по щелчку. Может такое быть гипнозом? Если речь идет о прямых приказах… Мне нужно понять, как сопротивляться. Это вообще возможно?

— Теоретически — да, возможно. — Любовь Владимировна дернула плечами. — Например, сосредоточиться на чем-то важном. Но нужно тренироваться годами, а против хорошего гипнолога…

Ваня цыкнул досадливо. Сказал:

— Столько времени у меня нет.

И Любовь Владимировна наконец-то поняла, к чему он клонит. Предчувствие ее и впрямь не обмануло.

— Так, подожди. — Она отставила в сторону чашку и придвинулась. — Мне кажется, у нас уже был такой разговор, Вань. Скажи мне, только честно, тебе снова хуже? Может быть, возобновим встречи?

— Я в порядке, Любовь Владимировна. И всегда был в порядке. — Ваня говорил очень серьезно, от его веселого настроя не осталось и следа. — Тот человек в маске — настоящий. Я снова видел его… Только не смотрите на меня так, я не сошел с ума. Это он был в Институте, когда здание рухнуло.

— Хорошо, дорогой, ты только не горячись. — Любовь Владимировна развернула колеса и подкатила к нему, чтобы поймать руку и мягко сжать в ладонях. — Я тебе верю, слышишь? Ты думаешь, он какой-то гипнотизер, так?

Ваня не ответил.

Она смотрела на него снизу вверх и едва справлялась со своей досадой. Все лечение насмарку. Перед ней стоял точно такой же Ваня Лихолетов, каким она увидела его сразу после Мадрида, возбужденный и уверенный в своих галлюцинациях. Вот только теперь он не казался напуганным мальчишкой, на глазах которого погиб его отряд. Жесткие складки залегли в уголках рта, вертикальная морщина пробороздила переносицу. И говорил он так, будто уже все решил.

— Тебе нельзя туда ехать, — добавила она. — Ты нестабилен, ты в мании. Лучше отдыхай, справятся и без тебя.

Она поняла, что проговорилась, но было уже поздно. Ваня глядел на нее, пораженный.

— Откуда вы… знаете?

Пришлось признаться, хоть и наполовину:

— Твой тесть приходил. Он все мне рассказал — по крайней мере, основное.

В тихой кухне было отчетливо слышно, как шуршат призрачные голоса, похожие на далекий заоконный дождь. С тех пор как по радио сказали об обрушении Института, Любовь Владимировна больше не могла дотронуться до ручки громкости.

— Ты правда веришь, что этот человек в маске убил Сашу?.. Если так, то…

Она отвернулась и помолчала, чтобы выровнять дыхание. Ваня деликатно уставился в клочковато-серое небо.

— Если он и правда гипнотизер, то тебе, Вань, он не по зубам. Все-таки Саша… Профессор Ильинский. Все-таки он разбирался в гипнозе гораздо лучше тебя.

— Все равно поеду. — Ваня обернулся и вдруг улыбнулся ей тепло и ясно. — Так нужно, Любовь Владимировна. Иначе я жить не смогу, понимаете? Он ведь девушку похитил. Как Кощей какой-то…

— А ты, значит, как Иван-дурак?

— А я как Иван-дурак.

Аня

Мама не просыпается. Она лежит, глядя пустыми глазами, навалившись каменной плитой — ни вдохнуть, ни пошевелиться. Ее грузное недвижное тело одновременно оберегает и душит.

— Мамочка…

Белая мгла, тяжелая и едкая, заползает в горло, раздирает изнутри. Анники хватает ртом эту мглу и кашляет до хрипоты. Где-то совсем рядом весело трещит и пышет жаром.

— Пекка! Пекка, проснись!

Собрав последние силы, она пинает брата в бок, и тот открывает глаза. Вскакивает, взъерошенный спросонья и испуганный. Тоже кашляет, глотнув дыма, стягивает с себя рубаху, завязывает вокруг рта и носа. Он действует быстро, будто всегда знал, как нужно выбираться из горящего дома: вышибает дверь ногой, выбрасывает за порог валенки, заворачивает Анники в две шубы и, взяв ее в охапку, выскакивает в морозную ночь. У нее кружится голова — не то от дыма, не то, наоборот, от свежего воздуха.

Снег во дворе искрится. Отсветы пламени пляшут на сугробах, и кажется, что это всё самоцветы да жемчуга, а на крыше их родной избы ярится, рассыпая драгоценную чешую, огненный змей.

Пекка сажает Анники у забора, снова убегает. Анники кулем валится в сугроб и так лежит, глядя на пламя. Волны жара обдают ее лицо. Дом превратился в майский костер, такой огромный, что даже боги смогут погреть о него руки. Искры летят к самым звездам, звезды танцуют с ними в черном небе, жгут Анники глаза, и из них катятся слезы.

Прибегает Пекка, в одних портках, зато в валенках.

— Давай тоже обувайся, — говорит он и делает все сам. Потом снимает с Анники одну из двух шуб и накидывает на свои острые, все в саже и ожогах плечи. — Вставай, уходить надо.

— А мама?..

— Все, Анни, уходим.

Пекка тянет ее в лес, и Анники, путаясь в полах материной шубы, неловко перебирает ногами.

— Не оглядывайся, — твердит ей брат, — не оглядывайся.

Но когда сонный лес скрывает их в своей тени, Анники все-таки оглядывается.

Вдалеке на пригорке стоят люди. В отсветах пламени хорошо видно, что собралась почти вся деревня. Даже дети. Анники кажется, среди них есть и Дюргий — вон он, жмется к ноге крупного мужчины. В руках у того высоко над головой — факел. Факелов больше десятка, они пылают, как диковинные красные цветы.

— Халтиатуи! — слышен хриплый вой. — Халтиатуи!

Им вторит гудящий огненный змей, пожирая стены родного дома.

Аня открыла глаза, задыхаясь в жаркой, круто натопленной спальне, под пуховым одеялом. В окна заглядывало серое промозглое утро. Трещали поленья в камине, завывало в дымоходе. Она села в постели, еще не до конца понимая, где находится. Сон был таким ярким, что отсветы рыжего пламени до сих пор плясали перед глазами. Голова раскалывалась от духоты. Аня подошла к окну, дернула створку — та не поддалась. Точно, у Боруха тоже ничего не получилось.