Иные

— Он меня обчистил! — хохотал адмирал, обнажив крупные белые зубы. — Обчистил! Гений!

Он несколько раз хлопнул в ладоши, и остальные подхватили аплодисменты. Борух оглядел гостей: глаза светлые, лица сытые, тип нордический. Смотрят на него, как на зверька в цирке. Канарис протянул руку, большую и влажно-теплую, липкую от пирожных. Деньги, которые он выложил на стол, тоже, наверное, были потными и липкими.

— Для меня честь играть с таким сильным соперником! — рокотал Канарис. — Как тебя зовут, вундеркинд?

Вундеркинд по-немецки значило одаренный ребенок, дословно — чудесное дитя. Борух не чувствовал себя чудесным. Разве что немного — но только потому, что больше не боялся, а вовсе не из-за шахмат. Играть хорошо в шахматы не так сложно, как забыть о страхе.

Борух открыл рот, чтобы ответить, и встретился глазами с Катариной. Она будто сразу поняла, что произойдет дальше, у нее на лице это было написано. Борух увидел, как дрогнула ее нижняя губа, а красивые брови поползли вверх. Да, люди так выглядят, когда напуганы, убедился Борух.

Но бояться тут нечего, подумал он. Ведь правда сильнее страха.

И поэтому он сказал громко, чтобы услышали все:

— Меня зовут Борух.

В комнате повисла тишина — но не только из-за имени. Борух произнес его на языке своего народа. Звуки идиша, похожего на немецкий, но все-таки другого языка, сорвались легко и естественно, будто давно этого ждали.

Катарина подалась вперед и застыла, вцепившись в обивку дивана. Из полумрака выступил герр Нойманн — он, кажется, хотел все уладить, свести к шутке. Но какие могут быть шутки, подумал Борух, если его страха больше нет, а захваченный Вроцлав, сапоги и выстрелы, лагеря и сломанные кресты, могилы без тел и тела без могил — все это есть. Какие тут шутки.

Щеку обожгло до слез. Удар был такой сильный, что Борух упал и врезался затылком в угол шахматного стола. В голове зазвенело, кто-то вскрикнул. Канарис вытянул из кобуры револьвер и направил ему в лицо. Он держал оружие в левой руке, а правую, которую пожимал Борух, вытирал о штанину. Далия была совсем рядом, испуганная и в то же время осуждающая. «Я тебя предупреждала», — говорили ее огромные глаза. Глядя на нее, Борух даже развеселился, но улыбнуться не смог.

Он почувствовал, как по шее течет вниз что-то теплое. Стоило ему подумать, что это кровь, и комната накренилась. На него поплыла волна. Размазывая золотой свет и яркие пятна платьев, волна гасила все звуки, оглушала, будто Борух оказался под водой и медленно уходил на глубину.

За спиной Канариса стояла Аня — низко склонив голову и разведя руки в стороны. Герр Нойманн тянулся к ней, словно хотел остановить, да так и замер в нерешительности. У него странно исказилось лицо — нет, не от страха. От предвкушения.

Аня была сегодня очень красивая и совсем как взрослая в этом длинном золотом платье. Ее короткие волосы вдруг поднялись, а глаза странно засияли. В тот же миг предметы вокруг нее — портсигары и пепельницы, бокалы и подносы, вазы с цветами, каминная кочерга, канделябры с горящими свечами — дрожа, медленно поднялись в воздух. Потом что-то задуло все свечи, комната погрузилась в темноту. И тогда Аня закричала.

Одним махом из окон вынесло стекла. Над головой Боруха брызнуло с мелодичным звоном, посыпалось острое крошево. Портьеры огромными черными крыльями взмыли и захлопали на ветру. Грянул одинокий испуганный выстрел, и тогда разразилась настоящая канонада: все бокалы, вазы и зеркала взрывались одно за другим. Дамы завизжали. Прикрывая головы, они ломились из комнаты, толкаясь в дверях и наступая друг другу на платья. Мужчины ринулись следом. Даже Канарис, подхватив своего сына, бросился к выходу.

— Всех! — кричал он на ходу. — Еврея тоже!

Надо же, думал Борух, кренясь на бок, столько кутерьмы из-за какого-то идиша. Теплое текло уже по спине и становилось холодным. Чьи-то крепкие руки подхватили его, подняли и понесли. А может, то были вороньи крылья, которые пророчила Далия? Боруху было уже все равно. Хотелось только спать.

Аня

Все произошло очень быстро, за считаные мгновения, но Ане казалось, время, подчинившись мареву, растянулось до вечности. Она не слышала ничего, кроме тонкого звона, от которого вот-вот лопнут барабанные перепонки. Не видела ничего, кроме спины, затянутой в парадный китель, и Боруха, обмякшего на полу под дулом револьвера. Все взмыло в воздух, звук сжался и схлопнулся, а затем хлынул волной. Раздался выстрел — завеса тишины наконец прорвалась. И Аня поняла, что кричит. Цветные витражные стекла вскрикнули вместе с ней и лопнули, в руках у гостей стали взрываться бокалы. Начался переполох. Посеченные осколками, люди убегали, спотыкаясь и завывая от ужаса.

— Анники! — услышала она окрик. Близко, почти в самое ухо. Она повернула голову: Макс смотрел прямо на нее, хмуря брови. Так похоже на Пекку, что, казалось, сейчас он схватит ее за плечи и как следует встряхнет. Или ударит.

Это из-за тебя, Анники, опять из-за тебя.

С грохотом рухнули на пол подсвечники и шахматы, посыпались фрукты и цветы. Не устояв на ногах, Аня тоже упала. Марево уходило толчками, разбегаясь последними отголосками, прячась в дальних углах комнаты, затухало. Аня подползла к Боруху, подхватила его и прижала к себе.

— О, Борух… — простонала она, ощупывая его голову. Затылок, ссаженный об угол стола, был мокрым, но пуля, кажется, прошла мимо, не задев.

Кто-то коснулся ее щеки, и Аня дернулась, обернулась. Это был всего лишь Макс. Он не выглядел рассерженным, скорее взволнованным, восхищенным.

— Ты в порядке?

Аня кивнула, хотя ее всю трясло от гнева и слабости. Макс забрал у нее Боруха, подхватил его и устроил голову у себя на груди.

— Идем, — позвал он, протянув Ане другую ладонь. Взявшись за нее, Аня почувствовала, как слабеют ноги и темнеет в глазах. Макс закинул ее руку себе на плечо и вынес обоих из комнаты, полной хрустких осколков. Он протащил их мимо застывших в изумлении слуг и детей, мимо испуганной Катарины — через зал и холл, вверх по лестнице, сквозь галерею с воронами и звездами, во флигель воспитанников. Аня едва поспевала за его широким шагом. Свет вспыхивал и падал им под ноги разноцветными бликами: это слуги, которые дежурили во дворе, устроили фейерверк, стоило гостям высыпать из замка. Задумка была в том, что после танцев все выйдут под звезды смотреть салют, но праздник пошел наперекосяк. Теперь гости в панике разъезжались, а над ними, грохоча, распускались красные и желтые огненные цветы. Борух застонал, и Макс прибавил шагу.

Вскоре они оказались в спальне мальчиков. Макс уложил Боруха в его кровать, и тот свернулся в клубок, поджав ноги к животу. Макс погладил его по намокшим от крови волосам. Аня тоже протянула руку, и Борух поймал ее пальцы. Он был в сознании, но засыпал. Аня не знала, чем помочь, и потому, прижавшись лбом к его горячему вспотевшему лбу, зашептала тихонько:

— Между двух утесов Горны красна девица плутала… Обойти нельзя Вуоксу, перейти нельзя Иматру…

В детстве Пекка всегда так делал, когда она болела, и это помогало.

Досказав стишок, она подняла голову: Макс стоял в дверях. Он наблюдал за ними с кроткой улыбкой.

— Тебе тоже нужно отдохнуть, — сказал он. — Я слышу, как сюда идет фройляйн Крюгер. Она медсестра, с ней Борух будет в надежных руках.

Действительно, в коридоре уже звенели каблуки Катарины. Она ворвалась в комнату — в вечернем платье и с чемоданчиком, полным медикаментов. Даже не взглянув на Аню и Макса, села на кровать к Боруху, деловито расстегнула чемоданчик. Из его нутра пахнуло лекарствами, спиртом и чистыми бинтами. Катарина смочила вату и осторожно приложила к ране.