Иные

Приставленный к ней сотрудник увозил Любовь Владимировну из дома и привозил обратно в одно и то же время, минута в минуту, а с наблюдателями в черном автомобиле, поселившимися около ее парадной, уже подмывало по-соседски здороваться. Любовь Владимировна отменила всех пациентов, самых тяжелых передала коллегам. Ни на какую частную практику не оставалось ни времени, ни моральных сил. К тому же Петров тонко намекнул, что ей лучше сократить любые контакты, даже семейные, чтобы ненароком не проболтаться о новой работе.

Последней каплей стал Синицын. Когда он не пришел на очередную встречу, Любовь Владимировна позвонила его начальству. Так она узнала, что Синицына взяли под стражу, потому что у него произошел новый срыв, намного хуже предыдущего. От этого срыва выгорела почти вся комната целиком и сильно пострадала его жена — чуть ли не до смерти. После таких новостей Любовь Владимировна не спала две ночи кряду, а светлую часть суток проводила как в тумане. Она надеялась, что успеет помочь Синицыну, и его несчастной жене, и их отношениям. Но теперь думала, что иногда лучший выход — это просто закончить такие отношения. Ни одна любовь, и уж точно любовь зависимая, не стоит того, чтобы терпеть жестокости и в особенности — подвергать свою жизнь опасности. Выяснив, в какой больнице лежит Синицына, Любовь Владимировна послала ей цветы. Едва не приложила к букету сборник той самой поэтессы, но вовремя себя остановила. Это было бы уже слишком. Жалея, что из своего положения больше ничего не может сделать, Любовь Владимировна в то же время боялась — и за Синицыну, и за себя. Ее жизнь вообще стала вдруг почти до невыносимого страшной.

Очередной изматывающий день в подземной лаборатории подходил к концу. Сегодня приволокли еще двоих мужчин, избитых, без сознания, привязали к креслам ремнями за руки и за ноги. Любовь Владимировна наскоро осмотрела мужчин, ввела сыворотку, подключила электроды — и потянулись долгие часы, полные их стонов, судорог и других неприятных эффектов. Молчаливые санитары умело делали свою работу, убирая за пациентами, а Любовь Владимировна занималась лишь тем, что вела журнал наблюдений. Записывая показания приборов, она молилась — сама не зная, кому, — чтобы эти двое наконец-то умерли. Смерть в их случае лучше, чем та новая жизнь, которая для них уготована.

Некоторые правда умирали: не выдерживало сердце или мозг. Но эти двое оказались сильными — процесс завершился, а они все еще дышали. Когда санитар, больше похожий на палача, поднес к их запястьям раскаленное тавро с буквой М и прижал к коже, ни один из них не дернулся. Они действительно больше не чувствовали боли.

Глядя на то, как новых бойцов отряда «М» увозят на каталках, Любовь Владимировна думала о последних словах Саши Ильинского — предсмертном бреде, как сказал Петров. Конечно, он мог и соврать, но Саша говорил о том, что больше не чувствует боли. Может, он испробовал сыворотку на себе? Или все-таки дело в гипнотизере, за которым побежал на край света Ваня Лихолетов?

Телефон на ее столе задребезжал, и Любовь Владимировна взяла трубку:

— Я слушаю.

— Люба, — выдохнул на том конце провода Петров. — Я сейчас к тебе, никуда не уходи… То есть я хотел сказать… В общем, сиди на месте! — Любовь Владимировна хохотнула в трубку, и Петров ругнулся: — Черт! Люба! Вере плохо, нужна твоя помощь, я тебя потом до дома довезу, только помоги ей!

— А что случилось? — насторожилась Любовь Владимировна.

— Лихо с ней случился! — гаркнул Петров и бросил трубку.

Слушая короткие гудки в трубке и стоны очередных испытуемых, Любовь Владимировна жалела о том, как все сложилось. С каким удовольствием она бы сказала «нет»! Вот только она скована по рукам и ногам коляской, врачебной этикой, а главное — страхом за родных. Петров больше не поднимал тему, но Любовь Владимировна знала: он держит их всех на мушке.

Он и впрямь приехал очень быстро. На обратном пути гнал так, что Любовь Владимировна всерьез усомнилась в том, что они доедут целыми и невредимыми. Однако один только вид черного воронка распугивал пешеходов, другие автомобили, лошадей и, возможно, даже фонарные столбы — по крайней мере, ни с одним они так и не повстречались. Несколько раз Любовь Владимировна хотела заговорить с Петровым, спросить, что все-таки случилось, но стоило ей взглянуть на его вздувшиеся желваки, как все слова оседали в горле.

Дом Лихолетова оказался в Коломне — один из желтушных колодцев с пустым двором и сырой парадной. Петров, отдуваясь, втащил коляску вместе с Любовью Владимировной на третий этаж. Вот и таскай теперь, злорадно думала она, нисколько ему не сочувствуя.

В квартире, кроме Веры, был еще какой-то молодой лейтенант.

— Москвитин, ну что тут? Все в порядке? — спросил его Петров.

— Так точно, — отрапортовал Москвитин. Понизив голос, добавил: — Плачет.

— Ну, хоть не повесилась, — пробурчал Петров и позвал громко: — Вер, я привез Любовь Владимировну!

Из темного узкого коридора они свернули в просторную комнату с широким трехстворчатым окном. Здесь, прислонившись спиной к старому трюмо, заваленному картами и бумагами, прямо на полу сидела Вера — в простом ситцевом халате, который открывал ее острые коленки и выпуклую птичью грудку.

Любовь Владимировна никогда не видела Веру, но сразу ее узнала: она выглядела точь-в-точь как описывал ее Ваня Лихолетов. Похожая на отца, но, конечно, гораздо красивее. Правда, эта красота сейчас угасла. Темные волнистые волосы сбились неопрятным колтуном, лицо осунулось, покраснело от слез.

Где-то капала вода. Петров откашлялся, неловко сказал:

— Вот… Верушка моя. Плачет уже какой день, я только сегодня узнал. Как этот уехал, так она и…

— У-у-у… — расплылась Вера. Она вцепилась пальцами себе в волосы и стала раскачиваться.

— Господи прости… — Петров бросился к дочери. — Ну что ты, ну что… — Он попытался ее поднять, но Вера будто приросла к полу. Тогда Петров сел рядом с ней и крепко обнял, укачивая на плече, как маленькую. — Все будет хорошо, слышишь, Вер? Давай сейчас поговоришь с Любовью Владимировной, потом я заберу тебя к себе — успокоишься, поспишь, да? Ну что ты?..

— Ва-а-аня-а-а…

— Да все с ним в порядке, с твоим Ваней, — раздраженно отозвался Петров.

— Не-е-ет! Зачем отпустила?.. Что наделала?.. Он же там… А если его?..

— Ох, горе ты мое… — Петров обернулся, гаркнул в проход: — Москвитин! Где тебя черти носят… Принеси воды с кухни!

Капель сменилась воем трубы, и вскоре в комнату шагнул Москвитин. Он отдал Петрову стакан и так же молча вышел. Вера немного попила, икая и стуча о стекло зубами.

— Что с ней? — спросил Петров, обернувшись на Любовь Владимировну.

— Пока выглядит как нервный срыв.

— Она так может несколько недель просидеть…

— Такое уже было?

— Да, — с неохотой ответил Петров. — Когда Маша… Ее мать умерла. Я тогда думал, она вообще с кровати не встанет. Но потом познакомил на свою голову с Лихо, думал, поможет… А оно вон как, полюбуйся. — Вера снова тихонько завыла, и Петров, сморщившись, поднялся с колен. — Пойдем поговорим спокойно.

Развернув кресло Любови Владимировны, он повез ее на кухню. Здесь масштаб бедствия чувствовался острее. Липкий стол с остатками еды, у раковины горой громоздится немытая посуда, а на плите что-то скисло и подгорело одновременно.