Инженер Петра Великого 5
Шрифт:
— Ваше превосходительство, — сухим тоном заявил он, — сумма, которую вы требуете, не просто велика. Она разорительна. Она не соответствует ни практике европейских войн, ни чести коронованных особ. Казна Швеции пуста. Мы не сможем выплатить этого и за сто лет.
Он блефовал, тянул время, пытаясь выторговать хоть какую-то уступку, чтобы не выглядеть полным капитулянтом. Брюс уже готов был ответить жесткой тирадой, но я остановил его жестом и повернулся к Алексею.
— Ваше высочество, — я обратился к царевичу подчеркнуто уважительно, заставив всех в зале обернуться. — Господин граф говорит о европейской практике. Но вы, как человек, глубоко изучивший историю, без сомнения, помните прецеденты. Не будете ли вы так любезны просветить нас? Уверен,
Наживка была брошена. Я апеллировал к его эрудиции и самолюбию (при этом, зная, что они с Изабеллой этот вопрос про выкупы монархов как-то обсуждали). Несколько секунд в зале было тихо. Алексей поджал губы. Отказаться — значило расписаться в своем невежестве на глазах у отца и всей элиты. Он выпрямился, в его голосе, к моему удивлению, не было надменности.
— Если память мне не изменяет, — обратился он к графу Горну, — выкуп за короля Франциска составил два миллиона золотых экю, что равнялось почти двум годовым доходам французской короны. А за короля Ричарда его брат, принц Джон, и вся Англия собирали сто пятьдесят тысяч марок серебром — сумму по тем временам астрономическую. История, господин граф, знает примеры и похлеще.
Он говорил, а его лицо менялось на глазах. Взгляд загорелся азартом. Он использовал знания как оружие в реальной дипломатической схватке. Граф Горн был обескуражен. Такого удара от угрюмого юноши он не ожидал. Я же смотрел на Петра. Царь не отрываясь глядел на сына, на его лице впервые за долгое время плескалась редкая, почти нескрываемая отцовская гордость. В Алексее он увидел проблеск будущего государя.
Осень 1706 года. Тот же зал в Адмиралтействе, но атмосфера иная — торжественная, тяжелая, пропитанная запахом сургуча. На столе лежал толстый, перевязанный золотым шнуром фолиант мирного договора. За спиной Брюса я размышлял о том, что в моем мире эта война закончилась в 1721 году. Двадцать один год крови, поражений и неимоверного напряжения. Здесь, в этой реальности, она завершилась за шесть лет сокрушительным триумфом, менявшим расклад сил во всей Европе. С лицом, похожим на восковую маску, граф Горн медленно выводил свою подпись; его рука заметно дрожала. Затем свою подпись брезгливо поставил Карл. Эйфории победителя не было. Лишь тяжесть ответственности. Эта подпись означала рождение новой, могущественной и пугающей для остального мира России.
За день до отбытия шведской делегации меня известили: его величество Карл XII желает меня видеть. Наедине. Просьба, переданная через графа Горна, звучала как приказ. Я согласился.
Местом встречи стали его временные покои в Адмиралтействе. Комната, обставленная по-походному, была почти пуста — пока мы говорили, слуга молча укладывал в дорожные сундуки личные вещи монарха. Карл стоял у окна, глядя на строительные леса. Одетый в простой суконный камзол, без регалий, он походил на хищника, зализывающего раны, — уставшего, не утратившего своей смертельной опасности.
— Я хотеть посмотреть в глаза человеку, который заставить моих генералов бояться звука собственных шагов, — произнес он, не оборачиваясь.
— Ваше величество, войну выиграл русский солдат, — ответил я, не собираясь подыгрывать его тону.
Он резко обернулся. На его лице не было ни капли уважения или смирения.
— Не лги мне, барон. И себе не лги, — прошипел он. — Солдат выигрывать битву, которую для него придумать полководец. Я думал, войну решают быстрые марши и удар в решающем месте. Всю жизнь я учить этому. А ты… ты показать мне, что войну выигрывает тот, кто быстрее подвозит к пушкам ядра и сухари. Тот, у кого мушкет стрелять десять раз, пока мой гренадер успевает выстрелить дважды. Ты не воевать, а считать как лавочник. И твои цифры оказались сильнее моей воли.
В его словах сквозила горечь человека, чье искусство обесценили грубой силой.
— Я завидовать твоему царю, — продолжил он, и в голосе его прозвучало злорадство. — Не его землям. Я их вернуть. Я завидую тому, что у него есть такое чудовище,
как ты. Он думает, что получил верного пса, а на самом деле пригреть на груди дракона, который однажды спалит его самого.Он подошел вплотную, глядя сверху вниз.
— Но я позвать не для этого. Наша с тобой война на поле боя окончена. Ты победил. Поздравляю. Теперь для тебя начинается настоящая война, за твоим поражением в которой я буду с удовольствием наблюдать из Стокгольма.
Сделав паузу, он насладился эффектом.
— Думаешь, Европа простит России эту победу? А англичане, которых ты так ловко обставил, забыть унижение? Свои линейные корабли они сюда не пришлют — дорого и глупо. Вместо них явятся тихие люди в неприметных плащах, с кошельками, набитыми золотом, и с ядом в перстнях. Они не станут штурмовать твое Игнатовское. Зачем? Проще купить твоего лучшего мастера, чтобы он продать им чертеж. Подкупить вельмож, которые нашепчут царю о заговоре. Устроить пожар на складах, поднять бунт твоих же рабочих, проклинающих тебя за то, что отнять у них привычную жизнь.
Передо мной стоял какой-то пророк, с наслаждением предрекающий мне мучительную смерть.
— Ты обыграл меня, солдата, на своем поле. Что ж, добро пожаловать на наше, барон. В игру королей. В этой игре тебя сожрут. Тебя, твой машины и твой царя-плотника. Удачи. Она тебе понадобится.
Не прощаясь, он развернулся и вернулся к окну, аудиенция окончена. Я вышел из комнаты.
А ведь Карл мне раньше нравился, тварюка.
Когда униженная шведская делегация отбыла, Адмиралтейство наполнилось деловой тишиной. Война была выиграна, но ее плоды еще предстояло собрать и переварить. Вечером того же дня из высокого окна в кабинете Брюса нам открылась редкая сцена. Внизу, в одной из палат, у огромной карты с уже нанесенными новыми границами стояли Петр и царевич Алексей, погруженные в разговор. Алексей, ткнув пальцем в карту, задал отцу конкретный вопрос о статусе рижского порта, и Петр, без обычного раздражения, принялся обстоятельно отвечать, водя по бумаге толстым пальцем.
— Гляди-ка, Яков Вилимович, — тихо проговорил я. — Кажется, первый шаг сделан.
— Это лишь проблеск, барон, — так же тихо ответил Брюс, не отрывая взгляда от окна. — Но проблеск, дающий надежду. Ты дал ему почувствовать себя участником великого дела. Верный ход. Главное теперь — не останавливаться. Я беру на себя московских доброхотов. Пора проредить их ряды и отрезать от наследника. А ты продолжай гнуть свою линию. Может, и впрямь…получится…
Однако педагогические эксперименты сейчас занимали меня мало.
— Прощаясь, шведский король напророчил мне войну иного рода, — повернулся я к Брюсу. — Войну с лазутчиками всей Европы. Он говорил об этом как о неминуемом. Я-то всегда считал, что в эту эпоху роль соглядатаев сильно раздута. Насколько это серьезно?
Брюса мой вопрос, казалось, искренне ошеломил.
— Раздута? Барон, да мы всю жизнь живем как в решете! — он прошелся по кабинету, и лицо его стало жестким. — Ты, со своими машинами, думаешь, что история движется только железом. А она еще как движется предательством и серебром. Еще при отце Государя, Алексее Михайловиче, в Москве сидел шведский барон фон Лилиенталь. Этот шпиг создал такую сеть, что знал о каждом бревне на верфях в Дединово, раньше, чем об этом докладывали в Посольский приказ. Скупал подьячих, переманивал мастеров, знал все наши слабые места.
Он остановился, нахмурился.
— А наша нарвская конфузия? Мы проиграли из-за измены немцев-офицеров. А накануне сражения подполковник Траурнихт, которому доверили разведку, за триста шведских талеров сдал им полную диспозицию нашей армии. Каждый редут и батарею. Они знали о нас все. Мы всегда были для них открытой книгой. А ты, с твоим появлением, просто заставил их и всю остальную Европу сменить тактику. Раньше они охотились за планами крепостей. Теперь будут охотиться за чертежами твоих машин. И за тобой лично. Так что король Карл не пугал. Вот теперь, барон, ты и впрямь влез в дела государевы по самые уши.