Инженер Петра Великого 5

В пахнущем маслом цеху Федька и его бригада уже возились у разобранной паровой машины.

— Готово, Петр Алексеич, — с гордостью сказал он, протягивая мне массивную, идеально отполированную деталь.

Он повернул поршень под нужным углом к свету. Я увидел крошечную, почти невидимую волосяную трещину у основания поршневого пальца. Дефект литья. Еще вчера эта деталь немедленно отправилась бы в переплавку. Но сегодня я был немного рассеян.

— Не критично, — буркнул я. — Поверхностное напряжение при остывании. Выдержит. Ставьте! Времени на переделку нет.

Федька посмотрел на меня странно. Он отдал приказ мастерам начинать монтаж.

Я стоял и смотрел, как они устанавливают бракованную деталь. С каждой закрученной гайкой меня пробирал ужас. Что я творю? Я, человек, требующий от всех абсолютной точности и построивший всю систему на контроле качества, собственными руками закладываю мину под свой главный проект. Рискую всем из-за похмелья и уязвленной гордыни. Что со мной не так?

— Отставить! — крикнул я так, что мастера аж вздрогнули и замерли. — Снимайте. Брак. В переплавку.

Подойдя к своему рабочему столу в углу цеха, я взял личный, идеально выверенный кронциркуль — эталон точности. Сжав его в руке до боли в костяшках, я смотрел на бесстрастный инструмент, осознавая, что сам перестал ему соответствовать.

Не говоря больше ни слова, я вернулся в контору. Чертежи «Титана» полетели со стола. На чистом листе бумаги я начал рисовать схему. Организационную. Схему нового порядка контроля в Игнатовском. Двойная, перекрестная проверка. Обязательное визирование каждого этапа двумя мастерами. Собственная роль финального контролера в этой схеме была намеренно минимизирована. Я строил систему, способную защитить мое дело.

Защитить от самого себя.

Глава 19

Век вдохновения кончился. Началась эпоха протоколов. Прежний я — тот, что мог часами, по локоть в масле, возиться с новым механизмом, — умер в том холодном цеху, когда едва не пустил в сборку бракованный поршень. На его месте родился дотошный и безжалостный администратор. Моя контора превратилась в канцелярию. Вместо запаха раскаленного металла и угля здесь теперь пахло сургучом и чернилами; вместо гула станков — шелест бумаг.

Каждое утро начиналось с утверждения «Протокола двойного контроля». Исписав за ночь стопку бумаги, я лично разработал этот талмуд, и теперь он висел, заключенный в дубовую раму, на стене главного сборочного цеха. Процесс, прежде державшийся на доверии и мастерстве, теперь был закован в броню процедур. Ни одна заготовка не шла в работу без моего личного визирования чертежа, под которым свою подпись ставил и Магницкий, перепроверив все расчеты. Ни один узел не попадал на сборку, пока его не принимали два независимых мастера, сверяя каждую фаску и каждый допуск с эталонным калибром и расписываясь в специальном журнале. Сам не заметил, как превратился в того самого приказного крючкотвора, которых ненавидел всей душой.

Новая система работала безупречно: процент брака упал до статистической погрешности, производство стало ритмичным и предсказуемым. Вот только душа из него ушла, и это читалось в глазах моих людей. Федька подходил ко мне не с горящими глазами и новой идеей, а с журналом под мышкой, протягивая его для подписи. В его взгляде не было обиды или непонимания — он доверял мне абсолютно, — однако прежний азарт исчез. Я сам построил этот механизм, жаль его отлаженная работа не приносила радости. Сознательно вынув себя из сердца процесса, я стал сторонним наблюдателем, функцией, визирующей бумажки. Крепость, которую я строил для защиты своего дела, все больше походила на тюрьму для моего духа.

Эта отстраненность, вынужденная холодность неминуемо перекинулась и на личную жизнь, если тот странный уклад, что сложился в моем доме, можно было так назвать. Любава почувствовала перемену острее всех. Видя, как я замыкаюсь, как гаснет во мне прежний огонь, она вместо упреков или попыток вызвать на откровенность начала действовать. Ее вотчина — большая, гудящая ульем кухня — стала центром психологической разгрузки для всего Игнатовского. Понимая, что моя новая бюрократия давит на мастеров, она стала устраивать для них по вечерам небольшие праздники. На огромном столе в общей столовой появлялись горы горячих пирогов, жбаны с ледяным квасом и хмельной медовухой. Под эти немудреные угощения мужики, измотанные дневной муштрой, оттаивали, травили байки, спорили, выпуская пар. Наблюдая за этим со стороны, я видел, как уходит глухое напряжение, которое я сам же и породил. Любава, не понимая ничего в моих чертежах и допусках, лечила мою систему по-своему, по-женски, и делала это куда эффективнее приказов.

Изабелла же, столкнувшись с моим формализмом, избрала иную тактику. Она не замкнулась в обиде. Пару дней молча и безупречно выполняя мои отрывистые поручения, она наблюдала за мной с аналитическим интересом. Кажется, она видела симптомы глубокого внутреннего кризиса. И, как истинный стратег, решила нанести ответный удар на моем же поле.

Однажды вечером она вошла в мою контору без стука. Я поднял на нее раздраженный взгляд, готовый к очередному отчету. Но вместо бумаг она развернула на моем столе большую, аккуратно вычерченную схему.

— Петр Алексеич, я позволила себе проанализировать эффективность работы сборочного цеха после введения нового протокола, — ее голос был деловит. — Производительность выросла на двенадцать процентов. Брак сократился до полутора. Однако моральный дух мастеров, если верить моим наблюдениям, упал весьма значительно. Ваша система контроля — это идеальный кнут. Ей не хватает пряника.

На схеме была представлена разработанная ею система премирования. Сложная, многоуровневая, учитывающая все: от скорости выполнения операции до отсутствия брака и предложений по рационализации. Каждая сэкономленная копейка и удачная идея превращалась в конкретную прибавку к жалованию. Она предлагала платить больше, предлагала систему мотивации, превращающую мастеров из простых исполнителей в заинтересованных участников процесса.

— Вы требуете от них точности, но не даете ничего взамен, кроме отсутствия наказания, — продолжала она, глядя мне прямо в глаза. — Это неэффективно в долгосрочной перспективе. Люди выгорают. А это, — она постучала пальцем по своей схеме, — заставит их самих стремиться к качеству не из страха, а из выгоды.

Глядя на ее выкладки, на столбцы цифр (уверен без Магницкого не обошлось) и безупречную логику выводов, я понимал, что она говорит на единственном языке, который я сейчас был способен воспринять, — на языке системного анализа. Не оспаривая мой приказ, она предлагала его усовершенствовать, добавить в мой бездушный механизм человеческий фактор, просчитанный с математической точностью. Этот ход, где она выступила как равный партнер, на мгновение пробил мою броню.

В тот вечер, оставшись один, я долго сидел над ее запиской и схемой. В конце, под сухими цифрами расчетов, ее тонким, каллиграфическим почерком было приписано:

«Даже самый совершенный механизм приводят в движение живые люди. И их нельзя сбрасывать со счетов. Это неэффективно».

Моя защитная отстраненность и страх перед зарождающимся чувством мешают моему личному счастью и полноценному интеллектуальному партнерству. Сам, своими руками, я возводил стены, отгораживаясь от тех, кто пытался мне помочь.