Иоанн Грозный

– Вот я и думаю, - тер лоб Годунов. – Ты можешь изображать Георгия безбоязно.

– Это как?.. – усмехнулся Географус. Сомнения одолевали его: - Ежели опричники меня узнают?

– Не узнают. Тебя тогда с Ефросиньей в темноте плохо было видно.

– А рост? А стать?

– Держись по-прежнему. Георгий – царев брат, оттого с Иоанном схож.

– Так что ль изображать? – Географус прошелся по келье. Туго вдавливал каблуки сапог в половицы, вздыбливал острый подбородок.

– Поменьше, попроще.

– Подходит? – Географус согнулся, вобрал голову в плечи, будто тяжесть государственных дел раздавливала.

– Издеваешься? – в негодовании покраснел Годунов. – Старуху какую изобразил. Я тебе сказал – царя!

– То и был царь… после дачи крымцам ежегодных подарков.

Годунов схватил со стола плошку светильника, замахнулся на Географуса. Топленым салом обжег пальцы.

– Хорош, хорош, - перехватил светильник Географус. – Не видишь: работаю над образом, стараюсь. Краски ищу. Хочется же и самому удовлетворение от выполненной работы получить.

– От рукоблудия не получил?

Географус пропустил мимо ушей:

– Претендент, Борис, не может держаться, как царь. Он же не царь. В речи и движеньях сквозит неуверенность – удастся, не удастся воссесть на престол, прикрыть плешь шапкой Мономаха.

– Какую еще плешь? – недоумевал Годунов. – Есть у тебя плешь, нет – никто разглядывать не станет.

Географус вздохнул на непонимание творческого процесса. Он подметил, что управляет моментом, и растягивал минуты превосходства.

– Я – иносказательно.

– Говори, говори!

– Свою неуверенность претендент выказать способен двояко. Либо он перебирает и держится важнее, чем царь настоящий, к власти обвыкший. Или, наоборот, заискивает перед теми, кто на царствие возведет. Имея характер неровный, подобный Иоанну Васильевичу, мнимый Георгий от гордости и высокомерья легко кинется в просительство и назад, в раздраженный гнев.

Географус смерил шагами пространство от двери к оконцу, и Годунов вдруг увидел, что перед ним царь. В сером кафтане и простых портах, остроконечной шапке Географус преобразился внутренне. Его простота наполнилась сдержанным величием, поступь исполнилась достоинства с ответственностью, словно от поворота плеч способны были возрасти или припасть налоги, а послушное войско поскакать к границам. Борис глазам не поверил.

– Откуда в тебе это?

– Веришь, что я царь? – со сдержанным величием спросил Географус, и тон был таков, что Годунов сжался, его голова лихорадочно заработала, просчитывая варианты поведения, как случалось в присутствии Иоанна. Подле царя, подле смерти.

Годунов провел ладонью перед глазами, снимая паутину наваждения.

– Не царь ты, но мог бы им… казаться.

Географус был доволен:

– Я тебе счас выдал царя, но не претендента. Георгия сделать сложнее. Прежде, чем изображать его, надо продумать, что он делал предыдущие сорок лет. Как наследника престола мать его скрывала. Сначала объявила о его рождении, чтоб насолить мужу, в монастырь ее заточившего, другую царицей взявшего. Потом перепугалась, отреклась слов… Знал или не знал о своем происхождении чудом спасшийся Георгий? Ежели знал, то лелеял, растил внутри повелителя. Если не знал, и ты ему открыл?

– Нет, не я! Я-то что?
– пугался Борис.

– Коли внезапно сорокалетнему чести ищущему мужу открыть, что он царь, не избежать ему мучительного душевного перелома, склонится он ко взвинченности, перепадам в нраве, возможно, до того смиренном. Не справится, почует неготовность принять звание высокое, останется слабым человеком, прикормя хвалящих его обыденность любимцев. Вот я тебя и не даром спрашиваю: какая у Георгия была судьба? От этого зависит, каким его показать.

– Делай, как знаешь, - отмахнулся сознавший бессилие в актерских делах Годунов.

– Мне приятно, что ты мне доверяешь, но подобные вещи решают за исполнителя, боярин…

– Не называй меня боярином. Сколько раз говорил! Я – не боярин.

– Прости. Такие, как ты, становятся.

– Речь не обо мне, - сухо отклонил Борис, гадая. как бродяги лицедейскому искусству набираются.

– Хорошо, - принял Географус, - изображу Георгия Васильевича согласно собственному чутью. Время до завтрего есть, поищу краски. За то будет с тебя надбавочка.

– Меня не знаешь?

– Чересчур хорошо. Опасные игры затеваем.

– Чего еще тебе надобно?

– Наряд приличный.

– У тебя он и есть приличный. Сам сказал, Георгий неизвестно где таился.

– В претенденте должна иметься изюминка. Вроде тот он, да не простой человечишка. Сие необычной чертой одежи надобно подчеркнуть, внутренне-то я сыграю. Принеси мне кафтан литовский на шнурках. Легче поверить, не на Руси, а в Литве Георгий таился.

– Чего еще?

– Сажи и хны. Сажей я лицо подмажу, чтобы постарее гляделось. Георгий не в ледяном погребе лежал, чтобы со мной двадцатилетним равняться.

– Эхма, примолодил ты себя!

– Волосы, которые из-под шапки выбьются, хной подкрашу, вроде седину Юра прячет, да и цвет под Иоаннов подберу. Приму: по общему отцу схожими им быть.

– Мастак! – вырвалось у Бориса.- Принесу тебе краски и сажи вдоволь.

– Извини, талант либо есть, либо нет.

– Я бы не смог, - скрывая восхищение, признался Годунов.

– Ты другое можешь, поэтому мы друг дружке нужны.

Борис передернул плечами, сбрасывая панибратство.

– Дай еды и питья мне лучшего, чем обычно. Стану к выходу готовиться. Хорошее питание облагораживает лик.

– Смотри, не упейся!

– Обижаешь! Пред выходом чуть поддам для храбрости.

Иоанн вдруг объявил, что с семьей и малою свитою из одних иностранцев, скачет на заячью охоту в ближние поля. Малюта, Вяземский и Басманов не смели перечить. Их удивляло, что он не брал их с собой, но мало ли Иоанн совершал диковинных поступков! Соображали, не сердит ли за Суздаль? Уговорили двинуться на город, да промашка вышла: покорность пуще псковской смягчила царево сердце. Куда сомневаться: подучил Годунов. Не иначе суздальцы ему отсыпали. Аз воздам!

Едва закрылись за государем слободские ворота и стихло биение конских копыт, в безопасную даль удалился Иоанн с сыновьями, Годуновым и немецкими наемниками, в большой трапезной собрались Малюта, вся опричная верхушка. Сидели на лавках, упивались вином, жрали мясо, вытирали жирные руки об волосы, изнанки подолов, с удовольствием непристойно беззлобно переругивались. Отмахнувшись на Петровский пост, сажали на колени холопок с кухни. Те, боязливые или привыкшие к греху, с легкостью переходили из объятий в объятья. Картина: слуги без господина.