Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2
Шрифт:
«Неужели то, что произошло у нас с Феодосией, столь важно для меня и столь занимает мое сердце, что оно закрыто для всего остального?» – подумал он и представил тут же нежное юное лицо рязанской княжны Феодосии, матушкиной воспитанницы. Внешность Софьи была почти прямой противоположностью облику княжны. У той были яркие синие глаза, светлые русые волосы, которые она по-девичьи заплетала в одну косу, стройная, изящная фигурка…
Он попытался отогнать от себя этот образ и приняться за дела, но мысль, завладевшая им, не отпускала: что же он будет делать с Феодосией, если все-таки женится на гречанке? Теперь ведь уже поздно отступать. Перед тем как послать Фрязина подробнее узнать о невесте, он советовался с митрополитом, с боярами, с братьями и матушкой. Потратился
Его мысли перебило появление на пороге матушки Марии Ярославны. Иоанн поспешно, как ребенок, застуканный родителями за запретным занятием, захлопнул крышку футляра.
– Что прячешь-то, сынок? Неужто так страшна невеста, что и родительнице ее негоже показать? Патрикеев зашел ко мне да сказывал, что получил ты портрет царевны. Ну, даже если уж другим никому нельзя поглядеть, мне-то все равно можно…
Иоанн вновь распахнул футляр и вынул доску с изображением царевны. Матушка приняла ее и подошла к окну, чтобы как следует разглядеть портрет под лучами зависшего над горизонтом тусклого вечернего солнца.
– Что ж Фрязин-то ей не подсказал, что к нам негоже оголенной рисоваться, не принято у нас, – осудила первым делом строгая родительница наряд будущей невестки. – Хотя, может быть, мода там у них такая, а тебе она товар лицом решила представить… Красивая царевна, ничего не скажешь, и телом богата. Что ж, решайся, сынок. Скоро уж два года, как Маша твоя померла, можно и сватов готовить. Пока доберутся сваты, пока невеста соберется – уж и третий годок минет. Сколько ж можно одному? Я стара, мне пора в монастырь собираться, к отцу поближе, а тебе молодая советчица нужна. Никого нет ближе человеку, чем жена хорошая да дети любимые. Ванечка у тебя, конечно, прекрасный мальчик, но один сын – это один палец на руке. Не дай Бог, случись что, – и никого у тебя не останется.
Великий князь смотрел на мать и думал: знает она или нет о его отношениях с Феодосией? А может, рассказать ей все? Нет, нельзя. С каждым годом Мария Ярославна становилась все аскетичнее и суровее. Правда, к себе в первую очередь. Семь лет уже, как отец помер. Насколько Иоанн знал, ни на одного мужчину она с тех пор с интересом не глянула. А ведь вдовой осталась в сорок пять лет, далеко еще не старой. Да она и теперь еще вполне привлекательная женщина – подтянутая, моложавая. Повезло ему с матушкой. Умница, с советами сама не напрашивается, властью своей не злоупотребляет, хоть и могла бы! По завещанию мужа, великого князя Василия Васильевича, она стала одним из крупнейших землевладельцев в княжестве, отец наказал ему с братьями во всем ей покоряться. Она же пока в одном лишь свое влияние применяет – старается братцев его строптивых в послушании удерживать. Так что матушка может и не понять его чувств и его слабостей. Осудит. А то и хуже сделает – запретит Феодосии во дворце жить. А ему жаль было бы с ней сейчас расстаться. Конечно, если он надумает жениться, то придется все же что-то предпринимать. Да, о чем это матушка? О сыне, о Ванечке, о будущих детях, о женитьбе…
– Куда нам, родительница дорогая, торопиться? Сейчас, сама знаешь, важнее дела есть. Опять вон из Новгорода вести тревожные. Доносят мне, что заговор там зреет, хотят его жители к Литве отложиться. Несколько семей боярских мутят народ, все власти им не хватает… А может, присвоить нескольким тамошним заводилам звание бояр московских? Например, Дмитрию Борецкому, старшему сыну покойного посадника? – высказал он давно зревшую у него мысль. – Может, это их самолюбие спесивое насытит, – ведь это все же высшая честь на Руси? Может, и себя ощутят участниками одного дела общего – единения да усиления государственного?
– Тебе виднее, сынок, как поступить, ты уже не маленький. Посоветуйся с боярами, с Патрикеевыми, с Ряполовским. Они про литовские интриги лучше знают. Я в делах новгородских плохо разбираюсь.
Мария Ярославна вернулась к столу, положила портрет перед Иоанном:
– Убери подальше, сынок, да больше, пожалуй, до поры
никому не показывай. Негоже голыми плечами будущей своей жены, великой княгини, чужим людям светить. А что до Новгорода, я так думаю: худой мир всегда лучше доброй ссоры. Пошли туда послов, бояр доверенных, пусть поговорят с народом, с посадниками новгородскими, может, и уладится… Пока ведь ничего серьезного – слухи одни да брожение народное. Это порой бывает, когда у людей нет другого дела важного. Сколько уж лет у них тишь да гладь – ни войн, ни голода, ни мора. Торгуют, дань с северян берут да жиреют – вот и заскучали…Раздался негромкий стук в дверь, она отворилась, и на пороге явился митрополит Филипп. Это был невысокий старец с добрейшим, хоть и не лишенным суровости лицом, с непокрытой головой, с седыми редкими волосами до плеч и такой же длины полупрозрачной белой бородой. Он был одет в будничную монашескую длиннополую ризу из тяжёлой льняной ткани, подпоясанную потёртым кожаным поясом. Одной рукой он опирался на высокий посох, в другой держал свой клобук. Скромный темный наряд его украшал серебряный крест с распятием тонкой изящной работы.
Лишь два человека, пожалуй, во всем государстве имели право заходить к великому князю без приглашения и доклада – матушка да митрополит. На сей раз они случайно сошлись вместе и, увидев это, новый гость спросил:
– Не помешал вашей беседе, дети мои?
– Нет, владыка, конечно, нет, – поднялся из-за стола великий князь за благословением. Но первой подошла Мария Ярославна, и лишь после неё митрополит перекрестил Иоанна.
– Наслышан я о вашей новости, наслышан уже, у меня ведь здесь свои доносчики имеются, – шутил владыка, находясь, видимо, в добром расположении духа. – Да только я не за новостью к тебе пришел, у меня свое дело, сокровенное, давно собираюсь обговорить его…
Иоанн Васильевич предложил гостям присесть рядом со столом, но матушка заспешила:
– Хватит уж мне время занимать.
– Да нет, ты присядь, княгинюшка, – попросил митрополит. – Может, и ты чем поможешь, что присоветуешь. А дело-то у меня такое, что каждым русичем, да каждым нашим гостем, как бельмо на глазу, примечается. Храм-то наш Успения Богородицы совсем обветшал. Ну, где это видано, главный кафедральный собор в центре обширного княжества чуть ли не бревнами подпирать надо, чтобы не завалился? Или мы нищие совсем? Иль, может, нам снова митрополию во Владимир переносить, где хоть главного храма можно не стыдиться?
Владыка заговорил о том, что его в последнее время волновало беспрестанно. Потому он как-то быстро распалился, и его добрая улыбка сменилась горестной складкой между бровями, отчего все лицо его настолько переменилось и погрустнело, что великому князю стало жаль его, как ребенка.
– Кто же против? Ты, отец мой, присоветуй, как быть, чем помочь тебе, разве я откажу?
– Да ты бы сам должен давно за этот собор приняться! Ведь нынешний-то сколько лет стоит? Еще великий князь Иван Калита его строил – полтора века назад. Ты же, судя по всему, хочешь сильным властителем сделаться, не в пример отцу твоему, обиженному судьбой и братьями. Храм престольный – это лицо государства и государя его. А коль лицо твое все перекошенное стоит, – ну какое может быть к тебе почтение?
– Усовестил, владыка, совсем усовестил. Только сам знаешь, весь прошедший год с казанскими басурманами окаянными дрались, то одна стычка, то другая. Лишь в нынешнем сентябре Казань сдалась на полную нашу волю. А надолго ли – не ведаю. У этих поганых известно, чего клятвы стоят. Сегодня Аллахом клянутся хранить мир вечный, а завтра снова грабить идут. До строительства ли мне было? Один Господь знает, сколько этот год война стоила… Перед тем Махмут-царь со всей ордой своей на нас двинулся, сколько переполоху наделал, месяц полки собирали! Хорошо, он с Ази-Гиреем Крымским по пути сшибся, нас Бог миловал. Ныне же молю Господа, чтобы удалось перезимовать благополучно, чтобы голод нас не одолел, сам, небось, помнишь – снег в мае три дня лежал в Москве, а 2 июня, когда все уже посажено было, мороз ударил. Все это – затраты непредвиденные.