Иоанн Кронштадтский
Шрифт:
Чувства, которые испытывал Иоанн к погибшему императору, вполне соответствовали тому, что высказал известный российский юрист и историк Б. Н. Чичерин: «Монарх, который осуществил заветные мечты лучших русских людей, который дал свободу двадцати миллионам крестьян, установил независимый и гласный суд, даровал земству самоуправление, снял цензуру с печатного слова, этот монарх, благодетель своего народа, пал от руки злодеев, преследовавших его в течение нескольких лет и, наконец, достигших своей цели. Такая трагическая судьба не может не произвести потрясающего действия на всякого, в ком не помутилась мысль и в ком не иссякло человеческое чувство».
В дневнике Иоанна можно обнаружить не одно место, где он будет вновь и вновь возвращаться к своим чувствам и отношению к погибшему императору.
Неприязнь, а можно выразиться и точнее — ненависть к «ниспровергателям, бомбистам и революционерам» только возросла, когда Иоанн Сергиев узнал, что «свили они гнездо свое» и в Кронштадте, совсем недалеко от Андреевского собора. Тут можно привести характерную запись-наблюдение из дневника Иоанна: «Офицеры кронштадтские на исповедь и к причастию не ходят. Вот плод вольнодумства! Вот плод театров, клубов, обедов, маскарадов! Развращение души! Приложи им зла, Господи»[199]. Имя одного из «вольнодумцев» стало известно Иоанну — лейтенант Николай Евгеньевич Суханов. В Кронштадт он попал, отслужив несколько лет на Балтике, Дальнем Востоке и в Сибирской флотилии. Следствие выяснило, что с «террористами» — Желябовым, Перовской, Кибальчичем и Колодкевичем — он познакомился зимой 1879 года. На кронштадтской квартире у него проходили собрания с обсуждением политических вопросов.
…В один из воскресных дней собралась большая компания офицеров. Хозяин представил двух штатских, назвав одного Андреем — Желябова, другого Глебом — Колодкевича. Шел общий разговор ни о чем.
— Господа, — через некоторое время обратился к присутствующим Суханов. — Эта комната имеет две капитальные стены, две другие ведут в мою же квартиру. Мой вестовой — татарин, почти ни слова не понимающий по-русски, а потому нескромных ушей нам бояться нечего и мы можем приступить к делу.
Повернувшись к высокому штатскому, прибавил: «Ну, Андрей, начинай!»
— Так как Николай Евгеньевич передал мне, — начал тот, — что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью партии «Народная воля», борющейся с правительством, то я постараюсь вас ознакомить с той и другою, как умею. Мы — террористы-революционеры… — Офицеры вздрогнули и в недоумении посмотрели друг на друга… — убеждены, — продолжал оратор, — что народная революция неизбежна, правительство насквозь прогнило и вместе с самодержавной властью в потоках крови пытается утопить всякий протест… Но вызвать революцию, поднять народ на борьбу, борьбу вооруженную, можно только методом террора в отношении властителей…
Интересно было видеть перемену, происшедшую в настроении общества. Беззаботная, довольно веселая компания офицеров, собравшаяся поболтать об общих проблемах и посудачить о политике, как по мановению волшебного жезла стала похожа на группу заговорщиков: лица понемногу бледнели, глаза разгорались, все затаили дыхание, и среди мертвой тишины слышен был лишь голос оратора.
Желябов говорил еще минут сорок, рисуя положение дел в России, излагая и объясняя программу партии и методы ее борьбы, призывая окружавших его офицеров на практическую борьбу с правительством. Завершил он свое выступление короткой, но жуткой фразой: «Всех, кто не с народом и не с нами, под бомбы!»
Трудно передать впечатление, произведенное на присутствующую публику этой речью. Никто не был готов услышать подобные смелость и откровенность. Да, все привыкли говорить о правительстве и осуждать его действия, как и о «революционерах», только в тесных кружках, где все друг друга знают и друг другу доверяют. А тут… их зовут на баррикады! Под влиянием услышанного пошли оживленные разговоры, строились всевозможные планы самого революционного характера. Если бы в это время вошел посторонний человек, он был бы уверен, что
попал на сходку самых горячих заговорщиков-революционеров. Он не поверил бы, что за час до этого все эти люди частью почти совсем не думали о политике, частью относились отрицательно к революционерам. Но ему и в голову не пришло бы, что завтра же большая часть этих «революционеров» будет с ужасом вспоминать о минувшем вечере.Так зародился в Кронштадте первый военный революционный кружок. Конечно, очень немногие из бывших на созванной Сухановым сходке реально вошли в него. Чтобы избежать провала, собрания проводились по всем правилам конспирации. Постепенно сформировался небольшой кружок морских офицеров, который формально примкнул к партии «Народная воля» и держал связь с центром. Квартира Суханова стала местом сбора нелегальных собраний. Но всё продолжалось очень недолго: в ночь на 28 апреля 1881 года Суханов был арестован, и ему предъявили обвинение в террористической деятельности: участие в проведении подкопа для заложения бомбы, снаряжение мины, теоретическая разработка и сбор метательных снарядов.
Процесс над первомартовцами шел в 1881–1882 годах. Первыми, кого полиция сумела найти и арестовать, были А. И. Желябов, С. Л. Перовская, Н. И. Кибальчич, Т. М. Михайлов, Н. И. Рысаков, Г. М. Гельфман. Следствие и суд были скорыми, а приговор — жестоким. 3 апреля 1881 года все они, кроме Геси Гельфман[200], были повешены на Семеновском плацу. Тела были погребены на Преображенском кладбище[201].
Спустя год состоялся еще один процесс над остальными народовольцами. Тогдашняя Россия так и не услышала голос тридцатилетнего лейтенанта Суханова. Хотя ему и удалось сказать большую речь в ходе суда. «Я сошелся с социально-революционной партией, к которой теперь принадлежу, — говорил он. — Я не теоретик, я не вдавался в рассуждения, почему необходим другой государственный строй, а не настоящий. Я только чувствовал, что жить теперь стало слишком гадко: все правительственные сферы испорчены, все основы подгнили. Всем честным людям, видящим, как грабят народ, как его эксплуатируют и как печать молчания наложена на уста всех хотящих сделать что-нибудь полезное для блага родины — тяжело. И такое тяжелое положение могло длиться еще долгие годы. И я принес свои знания на пользу террористической партии, в успешной деятельности которой я видел залог обновления государства».
Из двадцати подсудимых лишь один был освобожден от наказания, десять приговорены к смертной казни, девять — к различным срокам каторги. Уступая общественному мнению, ратовавшему за смягчение наказания осужденным, Александр III смягчил окончательный приговор: смертная казнь была заменена на вечную каторгу. Царская милость не коснулась Суханова, как изменившего военной присяге, однако виселицу ему заменили расстрелом — более «почетной» казнью.
19 марта 1882 года из Петербурга к Купеческой стенке Кронштадта подошел небольшой пароходик, привезший из Петропавловской крепости Суханова. В фургон, ожидавший его, где уже сидел священник в траурном одеянии с крестом и Евангелием, посадили еще четверых жандармов. Медленно проехали к Цитадельским воротам. По сторонам дороги и вплоть до места казни расставлены были две цепи из офицера, унтер-офицеров и матросов с ружьями. У крепостного рва был поставлен «позорный столб». Перед ним в виде полукруга — взводы от всех флотских экипажей и минных рот при офицерах и унтер-офицерах, барабанщиках и горнистах.
Несмотря на ранний час и на то, что о предстоящей казни не было известно никому, окружающая местность была наполнена народом, преимущественно нижними чинами, торговцами, ремесленниками, рабочими.
Фургон остановился, из него вышли Суханов, священник и жандармы. Суханова провели вдоль фронта и поставили около столба лицом к фронту. Раздалась команда: «На караул!». Суханова заставили снять шапку, и началось чтение приговора, которое продолжалось с полчаса. По окончании чтения было скомандовано: «На плечо!» С Суханова сняли арестантский халат, и госпитальные служители надели на него рубашку с длинными рукавами и наглухо пришитым колпаком. Когда она была надета, при помощи ее рукавов Суханов был привязан к столбу; к нему же привязана была его голова.