Иоанн Кронштадтский

Вот это определение службы и поведения Иоанна как «актерства» имело хождение в среде более образованных посетителей Андреевского собора. Приведем два свидетельства вроде бы отдаленных друг от друга людей. Первый — довольно популярный в те годы поэт-публицист Константин Фофанов, стоявший однажды в алтаре во время службы Иоанна, записал: «И слова выговаривал он резко, отрывисто, точно убеждал, точно приказывал, или, вернее, — настаивал на своей просьбе: «Держава моя! Свет ты мой!» — восклицал он, поднимая руки со слезами в голосе, и вдруг, мерцая драгоценною митрою, падал ниц»^[190]. Об этом же, экспрессивности чувств и поведения священника, писал и синодский чиновник, присутствовавший на литургии: «Вдруг во время исполнения песнопения о воплощении Христа — «Единородный Сыне и Слове Божий» — он стремительно схватил крест с престола и поцеловал его, трепетно стискивая крест обеими руками и глядя на него нежно и в то же время возбужденно, затем снова поцеловал его три или четыре раза подряд, прижимая ко лбу»^[191].

По воспоминаниям лечащего врача Александра III Н. А. Вельяминова, Иоанн Кронштадтский произвел на него впечатление актера. «Думаю, — писал он, — что это был человек по-своему верующий, но прежде всего большой в жизни актер, удивительно умевший приводить толпу и отдельных более слабых характером лиц в религиозный экстаз и пользоваться для этого обстановкой и сложившимися условиями… Вот почему я позволил себе сказать, что он прежде всего был большой актер».

На фоне устоявшейся традиционной, несколько отстраненной, строгой, сухой манеры совершения церковных служб глубоко личный подход Иоанна, не скрываемые им эмоции, новации и порой импровизации, не могли не изумлять, не приводить в священный трепет одних и в растерянность — других. Например, в то время как церковный устав предписывал священнику и диакону читать молитвы лицом к алтарю и спиной к прихожанам, Иоанн нередко поворачивался лицом к прихожанам во время таких воззваний, как «Станем добре», «Горе имеим сердца» и «Благодарим Господа». Всякий раз при упоминании в молитве паствы священник либо указывал жестом на часть прихожан, либо проводил рукой над всеми. И если прежде прихожанину легко можно было оставаться лишь незаметным зрителем литургии, внутренне и внешне отгородившись и от службы, и от окружающих, то теперь, внезапно встретившись со взглядом священника и услышав, как он обращается, как казалось, прямо к тебе и стоявшему рядом, молящиеся чувствовали, что от каждого из них священник ждет подлинного приобщения к церковному действу.

Но так уж случилось, что более всего и тогда, и сегодня с именем Иоанна Кронштадтского связывается свершавшаяся им общая исповедь, которая поражала современников, производила глубокое впечатление, хотя восприятия людей от присутствия на ней окрашивались порой в противоположные тона.

Общая исповедь и ежедневное причащение не есть «изобретение» Иоанна. Они были характерны для древней христианской церкви. По крайней мере так было в некоторых церквях. В Североафриканской церкви существовало обыкновение: вдень воскресный по принятии причащения христиане брали частицы евхаристии с собою домой и причащались ежедневно по утрам во время утренней молитвы, освящая себя таким образом на целый день. К участию в этом домашнем причащении допускались и дети.

В четвертом веке практика причащения весьма разнообразилась. В Испании и Риме причащались по большей части ежедневно. В Египте решение о частоте причащения представлялось усмотрению каждого христианина. В Каппадокии (родине Василия Великого) было за правило причащаться четыре раза в неделю, а сверх того — в дни памяти мучеников. В иных местах довольствовались причащением один раз в месяц. В Антиохийской церкви, как свидетельствует Иоанн Златоуст, большинство христиан причащались раз или два в году.

С V века обычай ежедневного причащения или принятия евхаристии ежедневно утром прежде всякой другой пищи все более отходит в область собственно аскетической жизни, сохраняется в монастырях, пустынях. Соответственно постепенно обычай общей исповеди был заменен тайной индивидуальной исповедью, поскольку далеко не у всякого хватало силы бичевать себя публично перед всеми.

Этот же путь прошла и православная церковь в России. В конце XIX столетия в Церкви бытовала практика говения и причащения один раз в году. В этом тоже был свой смысл: чтобы верующие с большим страхом, благоговением, приготовлением, очищением, покаянием, ответственностью приступали ко святому причащению. Но этот обычай не был обязательным для всех случаев. Церковь разрешала желающим и еженедельное причащение, при условии, если это благословляет местный духовник для желающих. И перед каждым причащением нужно было исповедоваться каждому. Если желающих оказывалось много, тогда дозволялось духовнику делать и общую исповедь. Но при этом внушалось, что имеющий какие-либо особые нужды духовные должен подойти после к духовнику и раскрыть ему душу, чтобы получить и особое разрешение.

В первые годы и даже десятилетия службы в Кронштадте Иоанн Ильич Сергиев руководствовался общим правилом проведения индивидуальной тайной исповеди. Лишь обстоятельства — постоянно увеличившееся число: от нескольких сот до нескольких тысяч исповедующихся, приходивших к нему постоянно на соборную службу — заставили его обратиться в Петербургскую консисторию за разрешением проводить общую исповедь. В порядке исключения ему было дано такое разрешение.

…Передо мной старая фотография — май 1893 года. Всматриваюсь в лица изображенных людей — всё больше духовные, студенты Московской духовной академии. Некоторых узнаю: студент Московской духовной академии Василий Мещерский, впоследствии архиепископ Евдоким, уклонившийся в обновленческий раскол… Студент-иеромонах Михей (Алексеев), а в будущем епископ Архангельский… Студент Владимир Никольский, будущий архиепископ Пермский Андроник, чья жизнь трагически оборвалась в бурный 1918 год… Студент Александр Ухтомский, будущий архиепископ Уфимский Андрей, покинувший Церковь и перешедший в старообрядчество… Странное это чувство осознавать, что их последующая жизнь мне известна, а вот здесь, на этом фото, они только в начале жизненного пути и еще ни о чем не догадываются и ничего не знают о своем «завтра»… Это сродни чувству, что ты видишь прошлое, но из далекого-далекого будущего, которое для тебя самого есть настоящее. О многом хочешь предупредить, выразить сочувствие и помочь, но ничего уже нельзя сделать — всё свершилось!

По деталям городского пейзажа видно, что это Кронштадт. Очевидно, они только что прибыли, как и многие другие до них и после них, с целью посмотреть, что написано на знамени веры у человека, которого все знают, как он живет и служит обществу, откуда черпает силы и самоотверженность для служения тысячам немощных и страждущих, как побеждает он свои житейские невзгоды. По заботам Иоанна Сергиева студентов устроили в Странноприимном доме, накормили, обогрели.

Утром следующего дня, еще и солнце не взошло, а у ворот дома кронштадтского пастыря волнуется народ: богомольцы, прибывшие накануне, нищие, ожидающие подаяния. Спешной походкой из ворот выходит Иоанн, толпа придвинулась вплотную к нему. Оделяя одних, отстраняя других, наскоро благословляя кого успел, а, может быть, кого хотел, он протискивается сквозь людей и садится на извозчика. Кучер стегнул лошадь, и она понеслась. На паперти собора снова та же толпа и опять… подаяние и благословение.

Особенные приставники стараются дать Иоанну возможность скорее пробраться среди народа в храм. Раньше он входил в храм западными дверями через народ. Вдоль стены в длину всего храма до алтаря решеткой отгораживали особое место для прохода отца Иоанна. Но и это мало помогало, так как его и здесь постоянно останавливали. Рассказывают, что однажды Иоанн хотел кого-то благословить через решетку. Тотчас схватили его руку и начали ее покрывать поцелуями, передавая друг другу. Если бы силой не отбили священника у народа, то трудно сказать не только о том, когда бы он пришел в алтарь, но и о том, в каком бы виде он туда пришел. Известно, по крайней мере, что дважды ему кусали палец до крови с явным намерением откусить его совершенно, или на память, или как святыню. Не однажды отрывали части от его одежд.

Теперь же он шел в храм через боковые двери, сделанные в алтаре. Войдя, он начал радушно приветствовать сначала своих сослуживцев, а потом и «счастливчиков», имевших возможность видеть его так близко. Среди них были и студенты академии.

— А! Здравствуйте, братцы. Здравствуйте! — обратился он к ним. Студенты подходили под благословение со страхом и смущением. — Давайте по-братски! По-братски лучше, — говорил Иоанн, благословляя каждого и целуя.

Облачившись в ризы красного цвета, Иоанн начал утреню. Но и в алтаре его не оставляли в покое. То один, то другой, улучив удобную минуту, подходил к нему с различными просьбами и нуждами. Хорошо зная, что каждый из находившихся в алтаре пришел сюда, неся какую-то горячую неотложную нужду, Иоанн и сам иногда подходил то к одному, то к другому, расспрашивая о нужде, горе. Кому-то даст добрый совет, а кому-то и денег. Одного обласкает, другого по плечу погладит.

Канон на клиросе он читал сам, как это уже установилось за десятилетия. Читал, как бы беседуя со Спасителем, Божией Матерью и святыми, будто они вот здесь, перед ним, находились, а не там, где-то в незримой выси. Студенты внимательно на все смотрели и вслушивались, учились и запоминали, отмечая: голос чистый, звучный, резкий. Произношение членораздельное, отчетливое, отрывистое. Одно слово произносит скороговоркой, другое — протяжно, чуть ли не по слогам; третье — подчеркнет, оттенит. Более важные по мысли и содержанию слова иногда произносит, обратясь к народу, чтобы люди могли постичь читаемое. Сам он весь сосредоточен и переживает то, что читает: победу над грехом и злом; человеческие немощи и падения; моменты благоволения и милости Бога к людям падшим и заблудшим.

Кончилась утреня… Отец Иоанн, не разоблачаясь, быстро идет к столику около жертвенника, собирает жертвы — рублевые и более крупные бумажки, поспешно и небрежно кладет их в карман, через южные двери спешит на клирос и здесь оделяет чтецов и певцов; последние — особенно мальчики — спешат целовать руку благодетеля.

Начали звонить к литургии… На проскомидии просфор было так много, что их приносили корзинами… Охапки писем и телеграмм — тысячи отчаянных просьб о помощи^[192] — лежали на престоле. Пастырь дерзновенно просил: «Господи, помяни всех, заповедавших меня о них молиться! Исцели! Дай сил! Помоги!» Все, как завороженные, следили за действиями отца Иоанна и вслушивались в каждое слово.