Иосиф и Фёдор

С пятеркой в кармане я заглянул на свою кафедру и случайно встретился с ее заведующим, профессором Августинником. Этот профессор был высоким авторитетом для всей отрасли страны, а на своей кафедре слыл если не полубогом, то небожителем. Сотрудники кафедры говорили друг другу: “Аркадий Иванович приехал”, как об очень значительном событии. Или: “Аркадий Иванович не приехал. Наверно, с его машиной что-то случилось”, и это тоже было значительное событие. Обращаться к нему без серьезного повода считалось неприличным, но, опьяненный успехом у оппонента, я вдруг возжелал получить его похвалу.

– Аркадий Иванович, можно у вас проконсультироваться? – храбро спросил я.

– Пожалуйста, – ответил он.

Уверенный, что услышу восторженный отзыв, я стал показывать ему свои чертежи. Он бегло просмотрел их и спросил равнодушно:

– В чем вопрос?

Вопросов к профессору у меня не было, я ждал только восхищения, но его не последовало. И неожиданно для себя я понес:

– Понимаете, я спроектировал завод по идее Энтелиса, и вроде на бумаге завод выглядит неплохо, но на практике такой проект никогда не сможет быть осуществлен, и это меня очень беспокоит.

Я надеялся услышать в ответ, что полет нашей с Энтелисом фантазии важнее банальной практической пользы. Но ответ Августинника был беспощаден:

– Если этот проект никогда не сможет быть осуществлен, вам для получения диплома следует представить другой проект.

Это был удар ниже пояса. “Наверно, он думает, что у меня за пазухой десятки дипломных проектов”, – подумал я, а он встал и, показав мне свою равнодушную спину, вышел из аудитории.

– Захотел похвастаться и влип, – сказал кто-то за моей спиной.

Я и сам чувствовал, что влип. “Стоит ему сказать одно слово на кафедре, и меня снимут с защиты”, – думал я с ужасом. А профессор, поглощенный своими великими мыслями, забыл обо мне, еще не дойдя до дверей своего кабинета. И, разумеется, на мою защиту он не пришел.

К моему и всеобщему изумлению, защита моего проекта прошла на ура. Председатель Государственной комиссии – директор ГИКа Юрчак – в своем заключительном слове назвал мой проект автоматизированного фарфорового завода первой подобного рода попыткой в стране. Не помня себя от радости, я выбежал в вестибюль и в сумасшедшем порыве прыгнул через четыре ступеньки вниз, чуть не сломав сразу обе ноги.

– Это был прыжок уже инженера, – услышал я голос Энтелиса.

Он поздравил меня с успешной защитой и рассказал, что комиссия единодушно хотела мне поставить за дипломный проект “отлично”, но кто-то из ее членов, ясное дело – зануда, пожелал взглянуть на оценки, полученные мной за все годы учебы в институте, из которых, естественно, большинство составляли тройки. В итоге я получил “хорошо”, но все равно посчитал свою защиту успехом.

На следующий день в той же аудитории вместе с несколькими сокурсниками защищался Федя. Я пришел на его защиту, полагая, что если у меня был успех, то Федю ждет триумф. Аудитория, оказалась переполненной. Многие, как и я, пришли поболеть за своих друзей. Федя в ожидании своего выхода сидел на стуле в середине ряда, и мы ограничились кивком друг другу. Рядом с ним сидела симпатичная девушка со строгим выражением лица, очевидно, та самая, из-за которой в Дулеве он совершал свои кроссы на лыжах. Рассмотреть ее внимательней я не успел, потому что Федю вызвали к доске. Выступал он хорошо, но вдруг произошло неожиданное.

Среди членов Государственной комиссии на особом мягком кресле восседал профессор Евстропьев, уважаемый человек, в недавнем прошлом директор нашего института. Он сидел-сидел, помалкивал, слушая благостные высказывания коллег, и ему это надоело, тем более многое в работах дипломантов его не устраивало. Копившееся в нем раздражение неожиданно выплеснулось, и как раз на голову несчастного Феди. Что-то в Федином докладе его не устроило, и он с воодушевлением стал его громить и громил столько времени, сколько хотел. Никто его не останавливал. Федя краснел, бледнел, казалось, он сейчас упадет, а профессор все продолжал гневаться.

– Послушайте, ваши цифры действительно посчитаны до третьего знака на логарифмической линейке? – задал он вдруг казуистический вопрос.

– Действительно, – ответил Федя и зарделся.

– Но это же, простите меня, неграмотно, – еще больше разгневался профессор и сделал вывод, что поскольку приведенные Федей цифры недостоверны, то и выводам всей его работы доверять не следует.

Это было слишком. Конечно, третий знак точно определить с помощью логарифмической линейки нельзя, но прикинуть очень даже можно, однако профессор, видимо, хотел преподать всем урок научной добросовестности: нельзя отходить от истины даже в мелочах. Урок получался суровым, а учитывая, что в аудитории сидела девушка Феди, даже жестоким. Когда наконец профессор угомонился и сел на свое место, председатель комиссии спросил у Феди:

– Вам есть что возразить?

– Нет, – ответил Федя.

– Тогда садитесь, – сказал председатель и пригласил к доске следующего дипломанта.

Остальные доклады прошли без происшествий, и нас попросили из аудитории, чтобы комиссия могла посовещаться.

В коридоре я хотел утешить Федю, но ему это было не надо. Он стоял рядом со своей девушкой и показал мне взглядом: “Не подходи!” Наверно, боялся, что не то скажу, не так погляжу. А скорее всего, не хотел ни с кем разговаривать до вынесения вердикта.

Минут через двадцать нас всех пригласили обратно в аудиторию, и председатель комиссии стал объявлять оценки. Федя получил четыре, столько же, сколько я. Но для меня четверка была триумфом, а для него провалом. Особенно в глазах его девушки, которая наверняка, как и многие в институте, считала его гением. Но если по-взрослому, ему следовало не печалиться, а радоваться. Институт окончен, впереди прекрасная взрослая жизнь. Нам еще предстояло вспомнить институт с умилением, но до этого надо было дожить.

Через несколько дней я пришел в институт за дипломом. Мероприятие это оказалось на удивление будничным. В окошке отдела кадров без всяких фанфар мне выдали диплом с вкладышем, в котором указывались мои позорные отметки за пять лет учебы, и направление на работу. Я посмотрел на свои оценки и чуть не заплакал. От троек рябило в глазах.

Мимо пробегал наш лучший студент Гриша Журавлев. Увидев меня, он остановился.

– Ты чего такой печальный? – спросил Гриша.

– Смотрю на свои оценки, – грустно ответил я. – Думаю, с ними меня дальше котельной ни в одно приличное заведение не пустят.

– Дай мне твой вкладыш, я его выброшу, – предложил Гриша.

– С ума сошел, – испугался я.

– Не отдашь? Ну, повесь его дома на стенку, если он тебе дорог. В будущей жизни твои оценки точно будут никому не нужны. Бывает, что троечники оказываются успешней отличников. Уж ты мне поверь.

Сказав это, умный Гриша заспешил по своим делам. Откуда он, круглый отличник, знал про успешных троечников, неизвестно, но после его слов тяжелые думы о неясном производственном будущем вдруг вылетели из моей головы. Тем более что меня еще ожидал июль, месяц свободы, надежды и, как я почему-то предчувствовал, любви.