Иосиф и Фёдор

Про блистательные литературные планы, которые совсем недавно у меня были, а также про ЛИТО при газете “Смена”, Германа Борисовича и Бродского я, казалось, забыл начисто. Но Бродский неожиданно сам напомнил о себе.

Еврейское кладбище

Через несколько дней усилиями моей мамы я оказался в дивном месте на берегу Финского залива, в Доме отдыха с романтическим названием “Чародейка”. В комнате, куда меня поместили, обитали еще пятнадцать человек, многовато даже по меркам того времени, но мы были молоды и в комнату свою приходили только ночевать. Я, например, за все двадцать четыре дня, проведенные в “Чародейке”, раньше четырех утра туда ни разу не вернулся. Причиной моих ночных бдений была девушка по имени Леля. Она была замечательная, лучше всех девушек, которых я знал до и после нее. Стройная, красивая, похожая на юную Татьяну Самойлову, сводившую тогда с ума все мужское население нашей необъятной родины, Леля к тому же была умна и образованна. Филолог по специальности, она откуда-то знала название всех травинок и ягод, попадавшихся нам на пути, и для меня, человека, далекого от природы, наши долгие прогулки до великолепного озера, называвшегося Щучьим (хотя никаких щук там давно не было), превращались чуть ли не в открытие мира. К тому же у нее был чудный характер (никаких капризов), и к концу отпуска я четко знал, что Леля – девушка без недостатков. Увы, через какие-то два года мы с ней расстались, и я жалел об этом всю жизнь. Что поделаешь, у меня был ветер в голове. У нее тоже. Вспоминая ее, иногда мне хотелось воскликнуть, подобно мечтателю Достоевского: “Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?…” А иногда повторить слова Бродского, обращенные к бюсту Тиберия: “Ты тоже был женат на бляди. У нас немало общего”. Но чаще всего в такие минуты я обращался к себе с глубокой философской сентенцией собственного изобретения: “Успокойся, придурок, это жизнь, и тут ничего не попишешь”.

А тот счастливый июль продолжился в Ленинграде, и мы встречались с Лелей почти каждый день. Однажды Леля предупредила меня по телефону, что ее подруга принесет подборку новых стихов Бродского на один вечер и я, если хочу, тоже могу их послушать. Вечером я отправился к Леле и недалеко от ее дома встретил Федю. Оказалось, пока я наслаждался жизнью в “Чародейке”, он успел жениться и готовился к отъезду во Псков, куда получил направление. Я стал его уговаривать зайти со мной к Леле. Очень мне хотелось похвастать, какая у меня красивая и умная девушка. Федя стал отнекиваться, мол, занят, много дел перед отъездом, и жена молодая ждет, спросит, где пропадал, а что он ответит? Скажет: в гости ходил? Без нее? Как она прореагирует? Но когда я сказал, что на десерт будут стихи Бродского, он согласился, но предупредил, что зайдет только на минуту.

Леля жила в отдельной двухкомнатной квартире, что тогда было редкостью, вместе с мамой, которая преподавала в университете какой-то странный предмет, по-моему, ихтиологию. Леля не удивилась, что я пришел с товарищем, и пригласила нас в комнату, где за большим столом уже расположились ее мама, двое незнакомых мне парней и девушка по имени Оля в огромных очках, про которую сказали, что она девушка Бродского.

Это было задолго до знаменитого суда над Бродским, но многие уже слышали, что есть такой поэт, и ждали его новых стихов. Когда мы зашли, один из парней говорил девушке Бродского:

– Оля, твои очки – это что-то. Но я всех предупреждаю: очки говорящие.

Оля насмешливо улыбнулась, однако репутацию говорящих очков не подтвердила. И в дальнейшем все реплики в свой адрес она оставляла без ответа, только улыбалась насмешливо или доброжелательно, в зависимости от того, кто и что говорил, но очень выразительно. Этой Оле Бродский уже успел посвятить стихи:

Ох, Боже мой, не многого прошу,

ох, Боже мой, богатый или нищий,

но с каждым днем я прожитым дышу

уверенней, и сладостней, и чище.

Мелькай, мелькай по сторонам народ,

я двигаюсь, и кажется отрадно,

что, как Улисс, гоню себя вперед,

но двигаюсь по-прежнему обратно.

Нам с Федей предложили выпить чая, но мы объяснили, что Федя скоро уезжает, нам бы только стихи послушать, и мы пойдем.

– Куда вы уезжаете, Федя? – поинтересовалась мама Лели.

Федя ответил, что во Псков.

– Дыра, – провозгласил один из парней.

– Не такая уж дыра, – возразил другой. – Старинный русский город. Там есть церкви двенадцатого-пятнадцатого веков. В большей части России они разрушены монголами и междоусобными войнами. А во Пскове есть. Еще там театр имеется драматический имени Пушкина.

– Представляю этот театр. На сцене людей больше, чем в зале, – сказал парень, скептически настроенный по отношению ко Пскову.

– Ну, ты неправ. Нормальный театр для провинции, – возразил защитник Пскова.

– Нам бы стихи послушать, – робко сказал я.

– Да, да. Давайте читать стихи, – поддержала мою просьбу Леля.

Оля достала из своей сумки несколько листков с отпечатанными на них стихотворными текстами и отдала их одному из парней. Я посмотрел на будущего чтеца с недоверием и даже опаской: “Кто знает, что от тебя ожидать?”

Однажды я был свидетелем читки в театре, после которой режиссер воскликнул: “Да разве можно так хорошо читать! Я, ей-богу, не понял, хорош ваш материал или нет. Голубчик! Настоятельно советую: никогда сами не читайте своих произведений. Слишком хорошо у вас получается. Объективного впечатления составить нельзя”. Чтение своих стихов поэтами – тоже особая песня. Когда одного известного поэта спросили, зачем он так воет, когда читает свои стихи, он ответил просто: “Когда стихи красивые, их хочется читать выразительно”. В общем, для себя я давно решил: самый лучший посредник между мной и поэтом – это мои глаза.

Но на этот раз чтение оказалось сносным, можно было даже понять, про что стихи. Чем дольше я их слушал, тем больше удивлялся. Я не видел Бродского меньше года, и за это время он, не в пример мне, много всего прочел, например, роман “Улисс”, который я еще только мечтал достать. Но главное не в этом. Стихи его стали и мудрее, и лучше сделаны. Особенно меня поразило стихотворение “Еврейское кладбище”, а в нем вот эти строки:

И не сеяли хлеба.

Никогда не сеяли хлеба.

Просто сами ложились

в холодную землю, как зерна.

И навек засыпали.

А потом – их землей засыпали,

зажигали свечи,

и в день Поминовения

голодные старики высокими голосами,

задыхаясь от голода, кричали об успокоении.

И они обретали его.

В виде распада материи.

Неожиданно мама Лели, будучи не то профессором, не то доцентом и полагая на этом основании, что знает все на свете, объяснила нам, что евреям их религия всегда запрещала сеять хлеб не на своей земле. Поэтому Бродский и написал про них: “Никогда не сеяли хлеба”.

Когда мы вышли с Федей на улицу, я спросил:

– Федя, ты все на свете знаешь. Скажи, евреи действительно никогда не сеяли хлеба? Так и было?

– Ося немного погорячился. Сеяли, еще как сеяли, – улыбнулся Федя. – Например, в начале тридцатых годов в Крыму и на юге Украины были организованы еврейские колхозы.

– Ну, это при советской власти. Родной брат моей бабушки, дядя Роман, работал в таком колхозе заготовителем зерна. Про него говорили, что он в жизни мухи не обидел и всегда был чуть навеселе. К несчастью, в подведомственных ему закромах завелся жучок, и дядю обвинили во вредительстве, а потом расстреляли.

– Это ужасно, – посочувствовал мне Федя.

– А скажи, Федя, – не отставал я от него, – может быть, мама Лели все-таки права, и религия запрещала евреям быть сеятелями на чужой земле? Разрешала только на своей? Где-нибудь в кибуцах, в Израиле?

– Насколько я знаю, запрета на профессию в Торе нет. – Федя хитро улыбнулся. – Но есть запрет на употребление в пищу злаков нового урожая до пейсаха, то есть до шестнадцатого нисана. Это число древнего календаря приходится обычно на март-апрель. А теперь представь: во многих странах, где евреи осели после изгнания из Палестины, начинают сеять только после Пасхи, и получается, что к концу лета все злаки трогать нельзя до следующей весны. Чтобы не нарушать запрет, богобоязненному еврею действительно лучше вообще не сеять хлеб, по крайней мере в нашем климатическом поясе, и есть мацу до следующей весны.