Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Это позднее, в 1956 году, в очерке «Люди и положения», Пастернак напишет свое многократно растиражированное: «Были две знаменитые фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее и что Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. За вторую фразу я личным письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине 30-х годов, к поре Съезда писателей. Я любил свою жизнь и доволен ей. Я не нуждаюсь в ее дополнительной позолоте. Жизни вне тайны и незаметности, жизни в зеркальном блеске выставочной витрины.

Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен».

Несомненно, Пастернак в 30-е годы всерьез опасался, что ему могли устроить своего рода государственный культ, которого в конце концов удостоился Маяковский, а это могло погубить Бориса Леонидовича и в творческом плане, и в плане читательского восприятия. С точки зрения сегодняшнего дня страхи Пастернака выглядят весьма сильно преувеличенными, этаким поэтическим кокетством. В глазах Сталина Маяковский имел перед ним два громадных преимущества. Во-первых, он уже умер, а потому не мог написать или сказать что-нибудь не то. Во-вторых, у Маяковского было много чисто агитационных стихов, и лишь немногие из его произведений отличались такой усложненностью формы, которая делала затруднительным знакомство с ними массового читателя. Пастернак же на семь лет пережил Сталина и, как показывали донесения осведомителей, а в дальнейшем – и история с «Доктором Живаго», был способен на очень неудобные для властей поступки. И, кроме того, для агитационных целей пастернаковская философская, пронизанная христианскими мотивами поэзия не годилась.

Но Пастернаку повезло в том смысле, что ореол полуопального поэта породил его невероятную популярность среди широких масс читателей стихов. И вот ныне, в начале XXI века, Пастернака читают гораздо чаще Маяковского, которого изрядно «объелись» в советское время и само прочтение которого было строго канонизировано. В этом смысле поэзия Пастернака сохранилась куда лучше, чем поэзия Маяковского, в том числе и в плане влияния на последующие поэтические поколения.

Достигнув единоличной власти, Сталин озаботился созданием не только идеологического, но и эстетического единообразия. В эстетическом многообразии он видел некую угрозу тоталитарному государству. Писатели при Сталине, как и при его преемниках, нередко удостаивались суровых проработочных кампаний на государственном уровне, но подобные кампании далеко не всегда влекли за собой заключение в лагерь или расстрел (хотя такой вариант развития событий тоже не исключался). Так, за публикацию стихотворения «Кого баюкала Россия» поэт Илья Сельвинский 10 февраля 1944 года удостоился специального постановления секретариата ЦК ВКП(б), гласившего: «Отметить, что стихотворение И. Сельвинского «Кого баюкала Россия», опубликованное в журнале «Знамя» (№ 7–8 за 1943 г.), содержит грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ. Появление этого стихотворения, а также политически вредных произведений – «Россия» и «Эпизод» свидетельствует о серьезных идеологических ошибках в поэтическом творчестве Сельвинского, недопустимых для советского писателя, тем более для писателя – члена ВКП(б).

Освободить т. Сельвинского от работы военного корреспондента до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа».

На этот раз высокий партийный гнев вызвали такие строки в стихотворении «Кого баюкала Россия» (подчеркнутый текст выделен Г.Ф. Александровым):

Сама как русская природаДуша народа моего:Она пригреет и урода,Как птицу, выходит его.Она не выкурит со света,Держась за придури свои —В ней много воздуха и светаИ много правды и любви.

В стихотворении «Эпизод» целомудренных партийцев возмутил рассказ автора о минутах интимной близости, в промежутке между боями, с девушкой с Кубани. По иронии судьбы, Г.Ф. Александров в 1955 году полетел со всех партийных и государственных постов (а был он тогда министром культуры) и отправлен в ссылку в Минск зав. сектором в местный Институт философии за то, что посещал подпольный бордель. В стихотворении же «России» гнев вызвали, по всей вероятности, следующие строки:

Взлетел расщепленный вагон!Пожары… Беженцы босые…И снова по уши в огоньВплываем мы с тобой, Россия. Люблю, Россия, птиц твоих:Военный строй в гусином стане,Под небом сокола стояньеВ размахе крыльев боевых,И писк луня среди жнивьяВ очарованье лунной ночи,И на невероятной нотеСамоубийство соловья.Люблю стихию наших масс:Крестьянство с философской хваткой,Станину нашего порядка —Передовой рабочий классИ выношенную в боюИнтеллигенцию мою —Все общество, где мир впервыеРешил вопросы роковые.

Тут можно было усмотреть намек на смерть поэзии тогда, когда предпочтительнее военный строй. Плюс столь нелюбимая инстанциями неприглядная картина беженцев. А в строках о любви к «стихии масс» и «философской хватке крестьянства», равно как и о «рабочем классе – станине» при желании можно было почувствовать рифмованное издевательство над истматом.

Так или иначе, но 10 февраля 1944 года, перед тем, как принять постановление, Сельвинского вызвали «на ковер» – в секретариат ЦК. Заседание вел Маленков. Вот как оно отразилось в дневнике Ильи Львовича: «Выступление Маленкова, напоминающее допрос, не предвещало ничего хорошего: «Кто этот урод?.. Вы нам тут бабки не заколачивайте. Скажите прямо и откровенно: кто этот урод? Кого именно вы имели в виду? Имя!» – «Я имел в виду юродивых» – «Неправда, – покрикивает Маленков. – Умел воровать, умей и ответ держать!» Сельвинский решил, что его судьи «имеют в виду Сталина: лицо его изрыто оспой, мол, русский народ пригрел урода» (к тому же у Иосифа Виссарионовича одна рука сухая!). Так это, или Илье Львовичу подобное опаснейшее соображение, что вождь усмотрел в «уроде» намек на самого себя, лишь со страху пришло в голову, сказать трудно. Может быть, Маленков здесь болел лишь за русский народ, в составе которого, оказывается, имеется немало уродов. Но самый драматический момент настал, когда в комнату вошел Сталин, по словам Сельвинского, «неизвестно как и откуда»: «Взглянул на меня: «С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин…» Я понял, что тону. Сталин уже удалялся. «Товарищ Сталин! – заторопился я ему вдогонку. – В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал». Сталин… подошел к Маленкову… И сказал: «Поговорите с ним хорошенько: надо… спасти человека»». Сельвинский еще легко отделался. Его лишь временно отстранили от престижной и хлебной, хотя и небезопасной работы военного корреспондента.

В докладе В.Н. Меркулова от 31 октября 1944 года так передана реакция Сельвинского на вызов на секретариат ЦК: «Я не ожидал, что меня вызовут в Москву для проработки. Стихотворение «Кого баюкала Россия» для меня проходящее. Я ожидал, что наконец меня похвалят за то, что я все же неплохо воюю. За два года получил два ордена и представлен к третьему (третий орден Сельвинский так и не получил. 22 февраля 1943 года он был награжден за свои «высоко патриотические» стихи и песни, которые пользовались популярностью среди бойцов, и за личное участие в двух наступлениях, орденом Красной Звезды, а 16 октября 1943 года, уже произведенный из старших батальонных комиссаров в подполковника, – орденом Отечественной войны I степени – за его стихи и очерки, популярные у бойцов, и за то, что «проявлял в трудной, тяжелой обстановке выдержку, стойкость, храбрость». Кроме того, Сельвинский, находившийся на фронте с августа 41-го, был дважды контужен и один раз тяжело ранен. – Б.С.).

Меня вызывали в ЦК, ругали не очень, сказали, что я молодой коммунист, ничего, исправлюсь. Я думаю, что теперь меня перестанут прорабатывать, не сразу, конечно, а через некоторое время…

Мне очень не везет уже 15 лет, со времени «Пушторга». Бьют и бьют. На особый успех я не надеюсь. Видно такова уж моя писательская биография».

Обобщая свои мысли о положении в советской литературе, Сельвинский говорит:

«Боюсь, что мы – наша сегодняшняя литература, как и средневековая – лишь навоз, удобрение для той литературы, которая будет уже при коммунизме.

… Сейчас можно творить лишь по строгому заказу и ничего другого делать нельзя…

На особое улучшение (в смысле свободы творчества) после войны для себя я не надеюсь, так как видел тех людей, которые направляют искусство, и мне ясно, что они могут и захотят направлять только искусство сугубой простоты».

Последнее время Сельвинский усиленно работает над исторической поэмой и заявляет о своем стремлении занять ведущее место в советской литературе».

Еще со времен Александра Блока поэты, благодаря тонкости и особой ранимости своей натуры, особо остро чувствовали нараставшее состояние творческой несвободы и даже пытались отразить свои чувства в стихах, надеясь, что сложность поэтической формы позволит обмануть цензуру. Иной раз это удавалось, и тогда крамольные книги стихов изымались из продажи специальными постановлениями партийных инстанций. Но авторов, за редкими исключениями, вроде Мандельштама, Васильева или Клюева, все-таки не репрессировали. Власть вполне устраивала ситуация, когда оппозиционно настроенные поэты молчали и зарабатывали на жизнь переводами, сценариями, журналистикой и прочей халтурой.

2 мая 1933 года на приеме в Кремле в честь участников первомайского парада Сталин произнес тост за Ленина: «Ленин не умер, он живет вместе с созданной им партией, вместе с созданной властью Советов. Кто мы такие – советская власть и партия большевиков? Нас считают большими людьми. Нет, мы все маленькие люди в сравнении с Лениным. Ленин организовал партию и пролетарскую революцию на одной шестой земного шара, которая потрясает весь мир. Он создал государство рабочей диктатуры из замухрышек в союзе с крестьянством и он заложил организацию власти Советов – Красную Армию, которой завидует теперь весь мир. Он первый революционер, который соединил слово с делом. Он первый пробил брешь. За диктатуру пролетариата, – за великого учителя, за Ленина».