Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Опрос художниками Михайлова с точки зрения его биографии выяснил, что отец его был военным интендантом в гор. Казани, что он сам в 1918 году отправился вместе с белыми из Казани на Восток. Дошел с ними до Владивостока, получил там польский паспорт якобы от художника Шабель-Табулевича (который сейчас тоже находится в Москве и которого обязательно надо проверить. – Примечание Стецкого), отправился с этим паспортом в Харбин, где работал как театральный художник, далее был в Китае. Вернулся в СССР в 1923 году.

На правлении выступали – после сообщения тов. Вольтера – Перельман, Ряжский (коммунист), Богородский (коммунист), Лентулов, Машков, Кацман, Герасимовы С. и А., Нюренберг, Львов (коммунист), Белянин, Радимов и проч., а всего 20 человек, которые вскрыли картину, как контрреволюционную, и клеймили ее автора, требуя исключения его из союза.

После выступлений была принята единогласно под аплодисменты… резолюция (об исключении Михайлова из членов союза за «контрреволюционную картину» и с осуждением правления МОСХа за то, что оно «не проявило должной политической бдительности». – Б. С.).

Необходимо добавить, что в картине расстрела парижских коммунаров этого же Михайлова за группой расстреливаемых коммунаров виден череп.

Считаю, что ввиду выяснившихся обстоятельств дела Михайлова его необходимо арестовать и провести у него тщательный обыск.

Прошу разрешения дать соответствующие указания НКВНудел».

На записке Стецкого по просьбе Сталина Молотов, Ворошилов и Каганович высказались за арест художника. Бедняга Николай Михайлович Михайлов отправился в ГУЛАГ, получив пять лет лагерей. Освободился в 1939 году, приехал в Краснодар, где в следующем году умер от инсульта. Николаю Михайловичу было всего 42 года.

Да, хороши братья-художники, вдохновенно топящие товарища по цеху. Причем в этом постыдном действе участвуют не только такие столпы соцреализма, как Константин Юон и Александр Герасимов, автор канонического полотна «Сталин и Ворошилов на прогулке в Кремле», но и отнюдь не ортодоксальный Аристарх Лентулов. Мастера культуры с энтузиазмом работают в жанре доноса, литературного или художественного, не подозревая, что это само по себе не дает никаких гарантий безопасности.

Но были среди художников и действительно смелые люди, не боявшиеся публично высказывать свое мнение. И при этом откровенность им сходила с рук. Так, 2 декабря 1935 года Секретно-политический отдел НКВД с тревогой докладывал о событиях на творческой конференции МОСХа, посвященной невинной на первый взгляд теме «О проблеме советского портрета: «Поворотным моментом в работе конференции явилось выступление заслуженного деятеля искусства – художника Штеренберга 19/XI-35 г., бывшего руководителя Общества художников-станковистов (ОСТ) …

Выступление Штеренберга было резко демонстративным. Штеренберг в очень резких формулировках выдвинул требование свободы творческих группировок и обрушился на руководство Московского общества советских художников (МОСХ), обвиняя его в зажиме творческого соревнования, в навязывании всем художникам вкусов и установок той группы, в руках которой в данный момент находится руководство МОСХа, группы бывших членов Ассоциации Художников Революционной России.

Штеренберг заявил, что руководство МОСХ привело к тому, что настоящие художники голодают, что он лично голодает уже два года, и что постановление ЦК ВКП(б) от 23/IV-32 г. является мертвым трупом, так как, по его мнению, в художественной жизни осуществляется не социалистический, а «коммерческий» реализм.

Продолжение выступления Штеренберга состоялось 27/XI. Заявив вначале, что он признает ошибочным некоторые моменты в своем первом выступлении, например, заявление о том, что художники, в частности он, голодают, Штеренберг, продолжая речь, допустил контрреволюционные утверждения о том, что в советской действительности нет свободы творчества, что творчество заключено в узкие рамки и что творчество превратилось в «продажный труд».

Выступление Штеренберга имело большой успех у аудитории, речь его неоднократно прерывалась аплодисментами и одобрительными возгласами.

27/XI – на заседании конференции выступил писатель И. Эренбург, который в ряде моментов поддержал установки Штеренберга. Эренбург объявил руководящую группу МОСХа – Бродского, Кацмана, А. Герасимова и др. «обозом советского искусства», непонятно почему выдвинувшимся в авангард, и заявил, что искусство этой группы не может быть большим революционным искусством, так как ему неведомы ни муки исканий, ни восторги достижений.

Выступление Эренбурга имело шумный успех. Характерен следующий инцидент: художник Богородский крикнул с места, что Эренбург говорит так потому, что его жена учится у Пикассо (крайне левый в формальном отношении французский художник). Эта реплика вызвала огромное возмущение зала, и под крики: «долой», «вон его», «бей его», «хулиган с партбилетом» и т. д. Богородский должен был уйти с заседания.

29/XI – на дискуссии выступили артист еврейского камерного театра Михоэлс и художник Дейнека, также с успехом поддержавшие Штеренберга. В частности, Дейнека совершенно неожиданно для руководства МОСХа и для президиума конференции заявил, что «у нас художники, которые держат в своих руках источники материальных благ, сидят в президиумах», между тем, как в президиуме место не им, а Штеренбергу, которого художники уважают, потому что многому научились и продолжают учиться у него.

В значительной степени успех речи Штеренберга объясняется тем обстоятельством, что Центральное Бюро МОСХа (хозяйственная организация Московского союза художников) за 1935 г. в финансовом отношении вышла с большим прорывом и задолженность художникам по договорам и за исполнение работы достигает до 100.000 рублей. Задолженность отдельным художникам не выплачивается по 3–6 и более месяцев.

Такое состояние ЦБ МОСХа особенно болезненно отражается на молодых художественных кадрах, основной заработок которых слагается из заказов, полученных через ЦБ и по контрактации.

На этой почве среди художников, в том числе и членов ВКП(б), наблюдаются нездоровые настроения. Отмечены отдельные случаи разговоров о голоде и самоубийстве…

В кругах, близких к Штеренбергу, говорят с его слов, что будто бы инструктор ЦК ВКП(б) тов. Динамов заявил Штеренбергу о предстоящем снятии нынешнего руководства МОСХа. Этот слух… комментируется, как признаки ожидаемого восстановления ранее существовавших художественных групп и организаций».

Из царства единения – в царство репрессий

Своеобразным сигналом к постепенному развертыванию массового террора послужило убийство Кирова, совершенное террористом-одиночкой Леонидом Васильевичем Николаевым в Смольном 1 декабря 1934 года. Многим казалось, что в решении Сталина в тот же день издать репрессивное постановление ЦИК, упрощавшее производство следствия и суда и ужесточавшее наказание по делам о терроризме, сыграли и личные мотивы. Действительно, ближе всех из членов Политбюро Сталин был с Сергеем Мироновичем Кировым, которого он сначала сделал главой ленинградской парторганизации, а затем членом Политбюро и секретарем ЦК (сотрудничество Мироныча с кадетами на заре революционной деятельности их дружбе никак не мешало). Сразу после убийства Кирова М.А. Сванидзе, свояченица первой жены Сталина, отмечала в дневнике, что Сталин с Кировым «был очень хорош и близок… Убит злодеем Киров, этот совершенно обаятельный человек, любимый всеми и пользовавшийся дружбой и любовью Иосифа… Какое неслыханное злодеяние… Иосиф сильный человек, он геройски перенес всю боль и тяжесть утраты Надюши, но это такие большие испытания за короткое время».

М.А. Сванидзе также описала похороны Кирова: «На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует в лоб мертвого Сергея Мироновича. – Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает, я слышу сквозь собственные всхлипывания всхлипывания мужчин. Так же тепло, заплакав, прощается Серго – его близкий соратник, потом поднимается весь бледный – меловой Молотов, смешно вскарабкивается толстенький Жданов, наклоняется, но не целует Каганович и с другой стороны расставив руки, опираясь на гроб, наклоняется А.И. Микоян». Далее Мария Анисимовна заметила: «Иосиф… улыбается, смеется, шутит, но все равно у меня ныло сердце смотреть на него. Он очень страдает. Павлуша Аллилуев был у него за городом в первые дни после смерти Кирова – и они сидели вдвоем с Иосифом в столовой. Иосиф подпер голову (никогда я его не видела в такой позе) и сказал: «осиротел я совсем». Павлуша говорит, что это было так трогательно, что он кинулся его целовать.