Иосиф Сталин – беспощадный созидатель
Шрифт:
Крайне резко звучит и постановление о театре Берсенева (о ликвидации 2-го МХАТа как «посредственного театра» и передаче его здания Центральному детскому театру. – Б. С.). Берсенев, конечно, тоже ошеломлен и, разумеется, на главу его возложен венец, как на главу безвинно пострадавшего.
Театров в Москве мало, театр для детей необходим, это так, но где репертуар для такого театра? И зачем, для кого существуют театры гениального Мейерхольда и не менее гениального Таирова? Существует мнение, что один из этих театров необходим для актрисы Райх, а другой – для актрисы Коонен».
Замечу, что с обоими этими театрами Сталин в конце концов разобрался. Театр Мейерхольда закрыли в 1938 году, а таировский Камерный театр продержался до 1949 года. Любого
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков), еще со времен революции 1905 года считавшийся «первым пролетарским писателем», после 1917 года, потрясенный жестокостью красного террора, разошелся на время с большевиками и предпочел уехать за границу. Троцкий тогда полупрезрительно назвал Горького «достолюбезным псаломщиком русской «культуры». Но к моменту коллективизации писатель уже примирился с Советской властью. Горький был издавна сторонником перековки крестьянства, излечения его от «мелкобуржуазных инстинктов», чтобы освободить его для светлого социалистического будущего. Коллективизация, по мысли Горького, вела русского мужика силой в социализм, прививала ему новую культуру. Уничтожались же, как считал Максимыч, только кулаки и подкулачники. И буревестник родил афоризм. 15 ноября 1930 года в «Правде» появилась его статья под кричащим заголовком: «Если враг не сдается, его уничтожают».
А немного раньше, 8 января 1930 года Горький писал Сталину: «Враждебных писем я, как и Вы, как все мы, «старики» – получаю много. Заскоки и наскоки авторов писем убеждают меня, что после того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма – социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это – переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника. Таких людей – два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок – безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается.
Вполне естественно, что многие из миллионов впадают в неистовое безумие уже по-настоящему. Они даже и не понимают всей глубины происходящего переворота, но они инстинктивно, до костей чувствуют, что начинается разрушение самой глубочайшей основы их многовековой жизни. Разрушенную церковь можно построить вновь и снова посадить в нее любого бога, но когда из-под ног уходит земля, это непоправимо и навсегда. И вот люди, механически усвоившие революционную фразу, революционный лексикон, бешено ругаются, весьма часто скрывая под этой фразой мстительное чувство древнего человека, которому «приходит конец». Обратите внимание: из Сибири, с Дальнего Востока ругаются всего крепче, там и мужик крепче.
Но «брань на вороту не виснет», мне она жить не мешает, а в работе – поощряет. Человек я, как Вы знаете, беспартийный, значит: все, что по моему адресу, – партию и руководящих членов ее не задевает. Пускай ругаются».
Горький верил (или заставлял себя верить), что ломать вековой строй жизни, ломая при этом через колено миллионы крестьян, – дело благое, и потомки погибших Сталину за это спасибо скажут, когда заживут счастливой, зажиточной жизнью.
24 октября 1930 года Сталин ответил Горькому: «Приехал из отпуска недавно. Раньше, во время съезда, ввиду горячки в работе, не писал Вам. Это, конечно, не хорошо. Но Вы должны меня извинить. Теперь другое дело, – теперь могу писать. Стало быть, есть возможность загладить грех. Впрочем: «не согрешив, – не раскаешься, не раскаявшись, – не спасешься»…
Дела у нас идут неплохо. Телегу двигаем: конечно, со скрипом, но двигаем вперед. В этом все дело.
Говорят, что пишете пьесу о вредителях, и Вы не прочь были бы получить материал соответствующий. Я собрал новый материал о вредителях и посылаю вам на днях. Скоро получите.
Как
здоровье?Когда думаете приехать в СССР?
Я здоров.
Крепко жму руку».
В то время Горький работал над пьесой «Сомов и другие» – о «вредительстве» в советской промышленности. Сталин послал ему материалы ОГПУ «О контрреволюционной организации в области снабжения населения продуктами питания» и документы, связанные с подготовкой процесса «Союза инженерных организаций (Промпартии)». «Буревестник революции», не шибко жаловавший «буржуазную интеллигенцию», похоже, поверил откровенной липе, состряпанной чекистами в попытке оправдать вызванные коллективизацией перебои с продовольствием и множившиеся аварии в промышленности. Последние на самом деле были связаны не с мнимым вредительством, а с форсированием темпов и массовым притоком в промышленность неквалифицированных работников.
Алексей Максимович также верил в существование широко разветвленной сети вредителей в стране. 2 ноября 1930 года Горький писал Сталину: «Был совершенно потрясен новыми, так ловко организованными актами вредительства и ролью правых тенденций в этих актах. Но вместе с этим и обрадован работой ГПУ, действительно неутомимого и зоркого стража рабочего класса и партии (Алексей Максимович имел в виду сообщение в «Известиях» от 3 сентября 1930 года об аресте членов вымышленной «Трудовой крестьянской партии» В. Громана, Н. Кондратьева, А. Чаянова, Н. Суханова и др. – Б. С.). Ну, об этих моих настроениях не буду писать, Вы поймете их без лишних слов, я знаю, что и у Вас возросла ненависть ко врагам и гордость силою товарищей…
Пьесу о «вредителе» бросил писать, не удается, мало материала. Чрезвычайно хорошо, что Вы посылаете мне «новый»! Но – еще лучше было бы, конечно, если б нового в этой области не было.
Сегодня прочитал в «Эксельциоре» статью Пуанкаре (статья бывшего президента Франции «Когти СССР» была опубликована 30 октября. – Б. С.). На мой взгляд – этой статьей он расписался в том, что ему хорошо известны были дела «промышленной» и «крестьянской» партии, что Кондратьевы и К° – люди, не чуждые ему. Очевидно, и вопрос об интервенции двигается вперед понемногу. Однако я все еще не могу поверить в ее осуществимость, «обстановочка» для этого, как будто, неподходяща. Но Вам виднее, конечно.
Чувствую, что пришла пора везти старые косточки мои на родину. Здоровье, за лето, окрепло. Приеду к Первому мая».
В середине декабря Сталин сообщал Горькому о процессе «Промпартии»: «Процесс группы Рамзина окончился. Решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет. Мы хотели этим подчеркнуть три вещи: а) главные виновники не рамзиновцы, а их хозяева в Париже – французские интервенты с их охвостьем «Торгпромом»; б) людей раскаявшихся и разоружившихся советская власть не прочь помиловать, ибо она руководствуется не чувством мести, а интересами советского государства; в) советская власть не боится ни врагов за рубежом, ни их агентуры в СССР.
Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о «крахе» СССР. Этим они не изменят ни на иоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше «убогой» России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия».
За такую Россию Горький готов был проголосовать обеими руками.
А 10 января 1931 года Иосиф Виссарионович писал Алексею Максимовичу:
«Дорогой Алексей Максимович!
Посылаю документы о 1) группе Кондратьева и 2) о меньшевиках. Просьба – не принимать близко к сердцу содержимое этих документов и не волноваться. Герои документов не стоят того. К тому же есть на свете подлецы почище этих пакостников.
У нас дела идут хорошо. Неважно обстоит дело с транспортом (слишком большой груз навалили), но выправим в ближайшее время.
Берегите здоровье.
Привет!»