Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого
Шрифт:
Следующую серию из трех статей, вышедшую 30 мая 1950 года, Сталин просмотрел бегло. Оставил без знаков внимания крикливую публикацию одного из официальных марристов, ученого секретаря Президиума АН СССР профессора Ф. Филина, с ходу «повесившего» на антимарристов ответные ярлыки: «Формально-сравнительный метод дает все основания для его использования расистами, признают это его защитники или нет». И еще: «Формально-сравнительный метод сводит к нулю языковое творчество народа, его самобытность и представляет широкую возможность для всякого рода космополитических упражнений». Русист Филин громил всякого рода «домыслы» о германизмах в русском языке, что, по его мнению, равносильно идее о культурном превосходстве германцев над славянами. Филин в отличие от некоторых своих коллег-марристов хорошо улавливал направление нового, национально ориентированного политического курса, но, видимо, рассчитывал и на этот раз использовать для встречного маневра все ту же интернациональную марристскую концепцию. И эта особая способность к улавливанию новых политических веяний поможет ему не только сохраниться после разгрома «школы Марра», но и достичь значительных административных высот в постсталинское время.
На статье действительного члена АН Армении Гр. Капанцяна «О некоторых общелингвистических положениях Н. Марра» (того самого, которого В. Кружков и Ю. Жданов готовили в жертву как антимарриста) Сталин сделал несколько глухих помет. Отметил мнение армянского ученого о том, что к яфетическим языкам следует отнести семитские языки, а к прометеидским – греческий, что уже совсем фантастично. Взял себе на заметку резкий протест автора против четырехэлементного анализа, отметил сноски на работы Марра, а главное – отчеркнул знаменательную фразу Марра о том, что в далеком будущем человечество достигнет такой стадии, когда сможет обмениваться мыслями без помощи языка [1059] . Здесь перед Сталиным открывалась перспектива уличить Марра в том самом идеализме, в котором при жизни так любил обвинять буржуазных лингвистов-компаративистов автор яфетидологии.
1059
Виноградов В. В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.-Л., 1947. С. 15.
Академик Капанцян поделился сомнениями, которые наверняка возникали не у него одного: «Эти мысли Н. Марра являются либо гигантским научным предвидением, либо же не менее безграничной фантазией… Ведь мы не можем отказать глухонемым в акте мышления» (Сталин откажет. – Б. И.). Однако продолжал он: «Я понимаю даже научную фантазию, если она имеет под собой предварительные научно проверенные данные и факты. Но вышеприведенное “научное предвидение” Н. Марра имеет скорее умозрительную подоплеку и, по-моему, совсем не материалистично, не исторично». Будучи родом с Кавказа и армяноведом, Капанцян отлично знал, какой значительный вклад внес Марр в изучение древностей Армении, Грузии и других кавказских народов. Этого не отрицал и Чикобава. Поэтому Капанцян закончил свою статью так: «Но зато роль акад. Н. Марра как армяно-грузиноведа и исследователя смежных народов Ближнего Востока, особенно яфетических народов Кавказа, огромна и неоспорима. Тут он и языковед, и филолог, и историк, и археолог, а при своей эрудиции и продукции (несколько сот больших и малых работ) являлся действительным новатором и основоположником научного нового грузиноведения и армяноведения. Эту его роль нисколько не снижает новое, более обоснованное установление генезиса грузинского языка в связи с кавказскими, данное И. Джавахишвили (“Исконный характер и родство картвельского и кавказских языков”), как и моя работа о генезисе армянского языка не как равномерно смешанного, “арио-яфетического”, как у Н. Марра, а преимущественно “азианического”». Капанцян не случайно упомянул работу Джавахишвили, одного из давних научных противников Марра, а заодно и о собственных исследованиях. Находясь под сильным влиянием марризма, он сделал интересное наблюдения – историческое развитие языков шло поступательно от древнейших аморфных языков (китайский) через ряд промежуточных типов к современным флективным языкам, причем языковые формы исторически поэтапно распространялись в основном с востока Азии на запад Европы, вплоть до берегов Атлантического океана. Это довольно упрощенная картина (он «забыл» об арийских языках Индии и еще много о чем), но сама идея географической языковой «волны» любопытна. Одна из книг И. Джавахишвили «Введение в историю грузинского народа» (Т. 2. Тбилиси, 1937) до сих пор находится в библиотеке Сталина.
Не задержался карандаш Сталина и на статье «умеренного» марриста, единственного историка из Ленинградского государственного университета, которому было разрешено принять участие в дискуссии, А. Попова «Назревшие вопросы советского языкознания». Доктор наук, занимающийся исторической географией и топонимикой, опираясь на свой научный опыт, подчеркнул, что теория «праязыка», теснейшим образом связанная с историей переселений народов, «представляется сторонниками буржуазной школы лингвистики как сплошной поток дроблений, бесконечных переселений, завоеваний чужих территорий, поголовного истребления или поглощения соседних племен и народов». Разумеется, такие явления историкам известны, однако в процессе развития языка и мышления гораздо важнее не завоевания, а влияние постоянно действующих социальных факторов. «Ошибка проф. А. Чикобава, согласно которому национальный язык является будто бы надклассовым, связана именно с сущностью “сравнительно исторического” метода».
Наконец, «Правда» 6 июня 1950 года опубликовала статью академика В. В. Виноградова, уже намеченного Сталиным в качестве новой главы советской лингвистики вместо академика И. И. Мещанинова. О том, что большой статье Виноградова «Развивать советское языкознание на основе марксистско-ленинской теории» придавалось особое значение, говорит, в частности, то, что в этот день была опубликована только она одна, как в свое время были отдельно опубликованы «ударные» статьи Чикобавы и Мещанинова. Но знал ли сам Виноградов о грядущих административных изменениях и о своей будущей роли? Может быть, что тогда еще и нет, а если и знал, то тем не менее проявил нарочитую осторожность (если не сказать – трусость) в своей критике Марра и его последователей и не вышел за рамки, очерченные Чикобавой. Даже по тону статья была больше лояльной, чем критической. До 1950 года судьба Виноградова несколько раз круто менялась, и поэтому его осторожность легко объяснима. В 1934 году, когда уже сложившемуся ученому исполнилось сорок лет, он был арестован и получил три года ссылки по так называемому «делу славистов». В отличие от других подельщиков, часть которых расстреляли и посадили на длительные сроки, судьба и власти были к Виноградову более благосклонны, и поэтому даже в ссылке он продолжал работать. Ссылка вскоре была заменена запретом проживать в крупных городах. Как пишет в своих воспоминаниях жена Виноградова, он в 1938 году обратился лично к Сталину и вместе с письмом направил ему две свои книги. В современном архиве и библиотеке Сталина ни этого письма, ни книг я не обнаружил. Виноградов был не столько лингвистом, сколько филологом, вел исследования языка Пушкина, Гоголя и др. В 1939 году, скорее всего, в качестве ответа на обращение к Сталину ученый по личному распоряжению Берии (?!) получил московскую прописку и два года преподавал в Московском государственном педагогическом институте. Однако с началом войны, в августе 1941 года, он вновь был выслан из Москвы в Тобольск, из которого вернулся окончательно в Москву в августе 1943 года. Через год его назначили деканом нового филологического факультета МГУ, в 1946 году избрали (минуя ступень члена-корреспондента) академиком. Тогда же с него была снята судимость. Однако в ноябре 1947 года, когда Виноградов издал свой фундаментальный труд «Русский язык», началась публичная травля, скорее всего инспирированная все тем же Отделом науки ЦК и Президиумом АН СССР. В своем труде Виноградов был очень лоялен к Марру и марристам, особенно там, где они действительно поднимали важные вопросы «грамматического учения о слове». Он цитировал и опирался на исследования таких ученых «школы Марра», как И. И. Мещанинов, С. Д. Кацнельсон, Р. О. Шор, близкого к Марру академика Л. В. Щербы и др. Самого Марра он включил в один ряд с крупнейшими лингвистами мира [1060] . Все это не похоже на дежурные слова, брошенные в адрес лингвистического «вождя». Но марристам нового поколения этого было мало, и Виноградов был вынужден покинуть пост декана [1061] . И хотя до этого времени он никогда открыто не выступал против построений Марра и даже написал несколько статей в марристском духе, выбор, выпавший на него в качестве нового главы советской антимарровской лингвистики, был не случаен. Имя Виноградова было знакомо и Сталину, и Берии и в связи с «делом славистов», и в связи с его неоднократными письменными обращениями к ним, и в качестве маститого ученого – специалиста в области русского языка и литературы. Крутая идеологическая перестройка во всех областях науки и культуры, намеченная Сталиным еще накануне войны, поэтапно проводившаяся во время войны и особенно активно в первые послевоенные годы, достигла к моменту языковедческой дискуссии своего апогея. И если славистов (в том числе и Виноградова) обвиняли, расстреливали, сажали и ссылали в 1933–1934 годах за «великодержавный русский национализм», то теперь, в 1947–1950 годах, расстреливали, сажали и травили иных за проявления «еврейского буржуазного национализма» и «космополитизма». И здесь, в выдвижении Виноградова, мы не можем не заметить «след» Берии.
1060
Ашнин Ф. Д., Алпатов В. М. «Дело славистов». 30-е годы. М., 1994. С. 81, 85, 130–131, 167–169, 180.
1061
Малышева-Виноградова Н. М. Страницы жизни В. В. Виноградова // Русская речь. 1989. № 4. См. также: Алпатов В. М. История одного мифа. 2-е изд. М., 2004. С. 141, 174–175, 244.
Судьба Виноградова была довольно типичной для многих известных деятелей сталинской эпохи. Запугав, а иногда физически или духовно покалечив человека, перед ним внезапно открывали заманчивые карьерные, административные или научные перспективы. В подавляющем большинстве случаев эти люди становились самыми преданными режиму исполнителями. Зная теперь достоверно, что языковедческой дискуссией непосредственно руководил Сталин, можно не сомневаться, что и санкцию на участие в ней тех или иных ученых, в том числе и Виноградова, давал он лично. Об этом говорят не только информационные записки Ильичева на имя Сталина. Как вспоминала жена ученого Н. М. Виноградова-Малышева, Чикобава на следующий день после первого ночного разговора на даче Сталина позвонил ее мужу. Раньше Виноградов и Чикобава не были знакомы. Значит, фамилию Виноградова назвал ему тот, кто поручил ему связаться с академиком и объяснить ситуацию. Чикобава попросил Виноградова выйти на улицу (на войне как на войне – соблюдается строгая секретность!) и рассказал ему, что говорил
со Сталиным и что «Правда» открывает дискуссию, а Виноградову предлагают выступить. И только заручившись предварительным согласием на его антимарристское выступление (а иначе к чему такая секретность?), его вызвали к секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову (всесоюзному кадровику), который уже официально предложил ему принять участие в дискуссии. И хотя Виноградов тогда уже о многом догадываться, тем не менее он, как и Чикобава, не знал о желании вождя принять личное участие в дискуссии [1062] .1062
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1255. Л. 13.
Несмотря на серьезную идеологическую заявку, обозначенную в заглавии, Виноградов, критикуя Марра, отделался общими словами и привычными ярлыками, не раз подчеркивая, что Марр «великий советский ученый», чьи идеи искажаются учениками, и что у Марра есть общая материалистическая направленность, но что его материализм механистичен и социологизирован. Прочитав последние характеристики, Сталин расхохотался «ха-ха» и дополнительно обозначил это место двумя крестами. Сталин, скорее всего, предварительно не просматривал эту статью, и она его теперь рассмешила своим опасливым академизмом и беззубостью. Из статьи Виноградова Сталин взял для своей работы только одно его замечание и цитату из работы Марра, подтверждающую такой тезис: «Кроме того, Н. Я. Марр думал, что грамматику языка создает класс, а не народ» [1063] .
1063
Там же. Л. 17.
13 июня «Правда» вышла с новой подборкой из трех статей. Публикации были примиренческими и даже промарристскими. Дискуссия или выдыхалась, или же сотрудники «Правды» сознательно ее притормаживали. На статьях из этого номера Сталин только дважды сделал отметки. Первый раз на тексте академика из Киева Л. Булаховского «На путях материалистического языковедения»: «Язык есть важнейшее средство человеческого общения; единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму, торгового оборота…» Автор говорил о формировании общенационального языка (и нации) как фактора, способствующего развитию общенационального капиталистического рынка и наоборот. Это была традиционная марксистско-ленинская трактовка, соотносившая экономическое развитие общества с развитием языка, науки и культуры. В целом того же взгляда придерживались и Марр, и довоенный Сталин. Но в 1950 году Сталин думал совсем о другом и по-другому. Дважды отчеркнув этот абзац, он приписал: «Против Чемоданова» [1064] . На самом же деле никакой реальной полемики с Чемодановым здесь нет. Автор решительно выступил против обвинений сторонников «праязыковой теории» в расизме. Здраво заметил: «Язык и раса не находятся между собой в прямой связи» – и указал в качестве примеров на язык американских негров и евреев в Германии. «Если фашистским и фашиствующим жуликам от науки, – писал он, – оказалось нужным из факта наличия языковых семейств сделать выводы расового и даже расистского характера, то при чем тут наука?» При этом не следует клеймить сравнительно-исторический метод как «буржуазный», тем более что лучшего пока нет. Марровская семантика, особенно в части украинского языка, не убедительна, также сомнительны его теоретические построения о «семантических пучках», поскольку здесь приходится слишком далеко углубляться в древность. Одобрительно отозвался о новой книге Мещанинова «Члены предложения и части речи» (1948), отметив интересную постановку вопросов, но спорность их решений. Согласился с одним из фундаментальных марровских постулатов: «Отражение общественно-экономических формаций в лексиконе (словаре) – факт, вряд ли подлежащий спору». Поэтому Марр «методологически правильно поступил, сосредоточивая свои поиски в первую очередь на этой области языка». И с другим важнейшим тезисом Марра он вполне согласился: «Смешанный характер всех языков мира не подлежит никакому сомнению, и страстная защита Марром этого положения вполне оправданна». Конечно, Марра следует упрекнуть в том, что он все же привлек не очень много фактов, но, по мнению академика Булаховского, «Марр не сделал этого, может быть, и потому, что, спеша с обобщениями за увлекавшими его перспективами проникнуть в глубокую древность языков, он, как исключительный полиглот и человек громадного непосредственного опыта, не находил эту работу для себя нужной». Итак, никакой ругани, никакой агрессии. Но Сталину именно их и не хватало.
1064
Там же. Л. 18.
На статье преподавателя Московского государственного педагогического института имени В. И. Ленина С. Никифорова «История русского языка и теория Н. Я. Марра» Сталин помет не оставил. Русист Никифоров в целом придерживался концепции Марра, но с учетом истории и материала русского языка. Он, конечно, в первую очередь обозначил сомнительные и спорные с точки зрения исторического материализма построения Марра, в частности о классах и классовом характере языка в первобытном обществе. Но для более поздних эпох, когда язык уже фиксируется в письменных памятниках, утверждения Марра о классовом характере языков и памятников не вызывают сомнений. «В период раннего феодализма, когда связь между феодалами и крестьянами имела в значительной мере характер внешнего принуждения, а более тесной была связь феодалов между собой, роль общего для феодалов языка играл литературный (письменный) язык. Этот литературный язык мог быть даже чужим для данного народа». Таким был, например, для немцев латинский язык – язык не только церкви, но и теснейшим образом связанного с церковью государственного управления и вообще образованности. «Поэтому в эпоху раннего феодализма между речью господствующего класса и речью социальных низов могло существовать значительное различие не только в лексике, особенно в семантике, социально-насыщенных слов, но и в грамматической стороне языка». Классовость языка, продолжал Никифоров, особенно хорошо прослеживается на примере истории русского языка. Ф. П. Филин в книге «Лексика русского литературного языка древнекиевской эпохи» (Л., 1943), в частности, показал, что «древнерусский письменный язык в основном отражает в себе речь городового населения, уже речь социальных его верхушек – князей, их дружинников, боярства и монастырско-церковных слоев. Язык населения сельских местностей, основных масс восточных славян, представлен в письменности косвенно, лишь в той мере, в какой можно говорить об известной общности речи верхов и низов населения». Кроме того, и деловой и летописный русский язык также отражает в основном нормы господствующего класса, хотя и вырос он на базе «общерусской языковой основы». Автор отметил, что как научный противник Марра покойный профессор А. М. Селищев, так и ученик Марра профессор Ф. П. Филин «одинаково объясняют возникновение известного единства славянских языков как результат схождения человеческих коллективов».
Уже по одному тому, что Сталин не оставил никаких помет на этой примиренческой статье Никифорова, можно сделать вывод, что любые аргументы, пытающиеся примирить обе позиции, оставляли его равнодушным. Но в конце той же подборки была опубликована агрессивно промарровская заметка преподавателя Иркутского государственного университета В. Кудрявцева «К вопросу о классовости языка». Здесь уже Сталин не удержался от комментариев. Кудрявцев задался вопросом: «Действительно ли, что языки всех времен и народов не классовые?» Подчеркнув, а сбоку написав: «Да, действительно» [1065] , Сталин, работавший в это время над своей статьей, продолжил эту фразу развернутым ответом в собственной работе. Кудрявцев из самых искренних верноподданнических побуждений привел еще более верноподданническое мнение покойного М. И. Калинина из его сборника «О вопросах социалистической культуры». Калинин писал: «Вот если бы спросили меня, кто лучше всех знает русский язык, я бы ответил – Сталин. У него надо учиться скупости, ясности и кристальной чистоте языка». Сталин не всегда доверял мнению даже ближайших соратников. Но, как я уже писал, к покойникам он относился очень серьезно, чаще более серьезно, чем к живым. Кто знает, может быть, именно эта цитата из статьи Калинина окончательно утвердила его в мысли самому взойти на дискуссионную трибуну?
1065
Там же. Л. 19.
Судя по последним публикациям, создавалось впечатление, что дискуссия начинает пробуксовывать. Ни с той, ни с другой стороны не хватало столь любимой Сталиным остроты в полемических выпадах, не было разнообразия в аргументации, не было лингвистической конкретики. И марристы, и антимарристы, соблюдая осторожность, редко называли конкретные имена, кроме Марра и Чикобавы. Все компаративисты делали обязательные вежливые реверансы в адрес противника. Дискуссия текла вяловато. Все как будто чего-то ждали. Да и сотрудники «Правды» со своей стороны придерживали ее темп, не выпуская на страницы газеты наиболее резких, как правило, молодых оппонентов. Не предоставлялось слово археологам, этнографам, историкам, хотя их статьи находились в редакции или было известно, что они готовы принять участие в дискуссии. Как я уже отмечал, они в большинстве были настроены промарристски. Ясно было, что скоро кто-то должен выйти и сказать решающее слово. В предыдущих дискуссиях этот кто-то подводил итоги и давал указания о том, как теперь следует думать, писать и преподавать. Иногда этим «кто-то» было все Политбюро в целом, от имени которого издавался соответствующий документ. Им мог быть и один из его членов, например А. Жданов или Маленков, а иногда и кто-то из вновь назначенных отраслевых вождей. Поскольку академик Виноградов даже не попытался подвести итоги, значит, решающее слово было не за ним. Похоже, что не только работники ЦК, но и работники «Правды» не были в курсе и не знали подробностей финального акта дискуссии. Во всяком случае, из ее редакции продолжали поступать сводки и предложения, по характеру которых видно, что не редакция, а Сталин полностью контролировал ее ход. 17 июня 1950 года на имя Поскребышева было направлено очередное послание за подписью Ильичева, в котором говорилось о вновь подготовленной подборке и опять упоминалась статья Черных. В письме впервые давалась общая сводка о поступивших в редакцию материалах: