Ипц

— Какая-то… спустила воздух из всех баллонов, — сказал он, протягивая под самый нос Кузьме оба акваланга, по двадцать с лишним килограммов каждый. — Ты посмотри… Вот ведь…

— Когда последний раз проверяли давление? Может, вентили пропускают?

— Какие вентили? — громко спросил боцман и сам ответил: — Знаю я эти вентили, как поймаю кого-нибудь, голову оторву и собакам скормлю… Позавчера еще были полные, а сегодня ночью я дежурил. Всю ночь не спал, в водолазке сидел, крючки для самодура лудил. Точно кто-то или позавчера ночью, или днем нашкодил, я ему…

— А кто это может быть? — спросил Кузьма.

— Если б я знал… — Гарри Васильевич подозрительно посмотрел на Кузьму. — А ты чего ржешь?

— Я не ржу, я улыбаюсь. Очень ты красив во гневе, боцман.

— Смотри… — неуверенно предупредил Гарри Васильевич.

— Смотрю. А кто дежурил позавчера ночью?

— Музыкантов.

— А может быть, ты перепутал акваланги? Может, они и не были заряжены?

— Я точно помню, что в прошлый раз мы зарядили вот эти новые, а старые баллоны покрасили и зарядили позже. В старых давление нормальное.

Кузьма склонился над аквалангами.

— Послушай, Васильич, а ведь это старый баллон.

— Где старый? Не может быть.

— Да вот этот, — Кузьма показал на левый баллон, — гляди, он был уже вручную покрашен. Краска свежая, а баллон старый. Все новые баллоны покрашены по-заводскому, из пульверизатора.

— Значит, перепутали, — буркнул себе под нос Гарри, недовольный тем, что на его станции обнаружен непорядок. — Пойду качать воздух. — И он направился в компрессорную. Через несколько минут там раздалось громкое чавканье дизельного двигателя.

— Эй, на вышке! — крикнул Кузьма. За резным барьером мелькнула тень, и показалось недовольное лицо Музыкантова.

— Чего кричишь?

— В шахматы сыграешь?

— Вот начальник придет, он тебе сыграет…

— На вышку-то он не полезет.

— А кто его знает…

— Все равно. Сейчас приду с шахматами, — сказал Кузьма и пошел в дежурку, потом по приставной лестнице поднялся на вышку. Музыкантов лежал на полу, постелив телогрейку. Он пристроил смотровую трубу между фигурных колонок ограды и не отрывал глаз от окуляра. Музыкантов нес вахту. Нес же он ее всегда настолько добросовестно, что на него трудно было рассчитывать. Если б случилось что-нибудь экстраординарное, чего не предусмотрено в инструкции, он не пошевелил бы и пальцем. Он продолжал бы нести вахту.

— Может быть, сыграешь? — Кузьма тронул его за плечо. Только тогда Музыкантов повернулся к нему лицом.

— А кто смотреть будет?

— Да все равно небось девочек разглядываешь… Давай сыграем. Умираю с тоски. — Кузьма знал наверняка, что Музыкантов не согласится, но ему доставляло удовольствие искушать его. Музыкантов очень любил играть в шахматы, особенно на станции, когда очень хочется, но позволял он себе это удовольствие только в чужую смену.

— Если тебе скучно, — строго сказал Музыкантов, — то иди крась шлюпку, а я, — он посмотрел на часы, — через сорок минут тебя сменю.

— Да брось ты эту трубу, выпусти ее из рук, давай сыграем одну партию.

— Я не могу на работе, — взмолился Музыкантов, — отстань ты от меня, пожалуйста, слезай отсюда, ты мне мешаешь нести вахту.

Музыкантов снова уставился в трубу левым глазом. Кузьма сел поудобнее, так, чтоб видеть его лицо, и сказал мягким голосом:

— Вот ведь ты какой порядочный человек, Музыкантов, не хочешь даже в шахматы сыграть со мной. Ты меня не любишь, Толя. А за что? То вещи у меня с Рудаковым стащили, то утопить меня со старшиной хотел, то игнорируешь меня. Зачем? Ведь это я тебя должен игнорировать и не любить. Ведь не я совершал такие гнусные поступки, а ты.

Музыкантов молчал и не отрывался от трубы. Кузьма сидел над ним и внимательно наблюдал, как багровеет его шея.

— Ты ведь думал, что никто не узнает, правда? Вот видишь, молчишь. Совестно. Мне тоже совестно за тебя… — Музыкантов продолжал молчать. — Теперь я ведь все расскажу ребятам. Я им скажу: «Посмотрите на этого человека, который только с виду такой тихий. Посмотрите на него внимательно, товарищи, — вот он, который не пьет водку и пиво, скромно ведет себя с молодыми девушками. Вот он, который самый прилежный и дисциплинированный спасатель. Не верьте — скажу я им — его кроткому виду. Он притворяется таким, чтобы скрыть свои страшные пороки. Он недавно обворовал своих же товарищей, а затем покушался на их жизнь и теперь спокойно смотрит им в глаза. Он гнусный лицемер. Осторожней с ним, люди. Он к тому же верит в бога, но это не мешает ему прикарманивать вещи, которые ему не принадлежат, а также сыпать сахар в бензобак…»

— Я ничего этого не делал, — еле выговорил Музыкантов. Кузьма видел, как дрожит труба в его руках.

— Конечно, конечно, транзисторы и фотоаппарат сами ушли из водолазки, а сахар из твоего кармана самостоятельно проник в бак. Завтра же утром, как все соберутся, все как есть расскажу ребятам. Пусть знают, с кем они имеют дело. А там уж сами они решат, как быть с тобой.

Он облокотился на перила и стал смотреть на пляж. Неожиданно его ноги поднялись в воздух, и Кузьма почувствовал, что готов вылететь с вышки вниз. Он уцепился руками за перила и оглянулся. Он увидел багровую от натуги и злости шею Музыкантова. Тот обхватил его ноги и пытался скинуть Кузьму вниз. Кузьма ударил ребром ладони по натуженной шее. Руки ослабли, и Кузьма встал на ноги. Музыкантов так и остался сидеть на корточках у его ног. Кузьма пожалел, что ударил слишком сильно. Он присел рядом с Музыкантовым.

— Ну что, болит? Что же ты так неловко? Осторожней надо. Так недолго и совсем сломать шею. — Кузьма посмотрел вниз. На мягком от солнца асфальте лежали обрезки рельс, предназначенные для мертвых якорей под буйки. Он снова перевел взгляд на Музыкантова. Тот так и сидел, скрючившись, спиной к нему, Внезапно Музыкантов выпрямился, в его руках сверкнула объективом подзорная труба. Кузьма перехватил его руку, вывернул, бережно вынул из безжизненной кисти подзорную трубу и положил ее на телогрейку. Потом немного отпустил руку Музыкантова и влепил ему громкую пощечину.

— Всякое терпение с тобой лопнет, — оправдался он. Музыкантов смотрел на него ненавидящими глазами.

— Все равно тебе не жить… — прошептал он.

— Ну, это ты слишком, — дружелюбно сказал Кузьма, — я еще поживу. Еще, бог даст, и женюсь. Ты не первый, не последний, кто говорит мне подобные вещи. Если б принимать все это всерьез, то никаких нервов не хватит. Так что ты не расстраивайся, все будет хорошо.

— Я все равно убью тебя… — сказал Музыкантов. Он сидел набычившись. По веснушчатым щекам его катился пот. Волосы на лбу слиплись. — Ты ничего завтра не расскажешь на станции. Я все равно убью тебя.

Кузьма улыбнулся. Эти страшные фразы Музыкантов произнес так неуверенно, словно он не угрожал, а просил что-то у него.

— Сколько тебе лет? — спросил Кузьма.

— Восемнадцать. Я все равно зарежу тебя сегодня…

— Зарежешь, зарежешь, — успокоил его Кузьма, — только не нервничай. Подожди, я сейчас свой паек принесу, и мы с тобой подкрепимся. Только ты никуда не уходи отсюда, я сейчас через пять минут приду.

Музыкантов ничего не ответил. Кузьма слетел по лестнице в дежурку и достал свой паек. Газета, в которую он был завернут, промокла, и сквозь нее сочился помидорный сок и наполнял все вокруг приторно кислым запахом. Вероятно, на его завтраке кто-то отдыхал. Кузьма на цыпочках подошел к лестнице и прислушался. Потом, стараясь не скрипеть перекладинами, полез наверх. Перед самым люком он остановился и снова прислушался. Над его головой раздавались быстрые шаги. Музыкантов шлепал босыми ногами из угла в угол наблюдательной площадки. «Убивать вроде не собирается пока. А там посмотрим…»