Исаакские саги

— Ну, причем тут? Она, как раз, и катится. А вот…

— А вот, а вот. Всё вот да вот. А вот любви и не касайся!

— Не касаюсь, сам боюсь. Да ты ещё в этом ничего не понимаешь. Даже я ещё молод, чтоб оценить эту сволочь со всех её сторон.

«Ничего себе воспитательная беседа», — это уже про себя хмыкнул Иссакыч. — «А ведь, впрямь, боюсь любви — она ведь всегда вдруг. Поди-ка поборись с ней, если жить по-честному».

— Все вы, старики, думаете, что опыт вам что-то даёт.

— Хамишь, парниша, как говорила Элочка-людоед-ка…

— Кумиры вашего прошлого.

— Ну и что? Ты даже сказать ничего не даёшь. Всё переговариваешь. Я, как раз, о национальности.

— Чего это ты? Ты ж космополит.

— Это, как говорится, к слову пришлось. Сказал я по какому-то поводу, что не хочу, чтоб в решении одной там пустяковой проблемы, кто-нибудь не придал ей окраску национальную.

— Сложно говоришь, пап. Не понимаю.

— Сложно говорю, что сам толком проблему не понимаю. Кто-то сказал: он гордиться, что он русский. Я сказал, что гордиться нацией глупо, да и дурно. А мне, вдруг: если ты стыдишься, что ты еврей, то я руки тебе больше не подам.

— Не понял логики.

— Да её и нет. В том то и дело. Эта проблема без логики.

— Не дури мне голову, дед. Ты о чём?

— О проблеме. Я не хочу, а мне вдруг: ты стыдишься. Я не стыжусь и, разумеется, не горжусь. А несу нормально и открыто, что мне дано.

— Это не проблема. Я плевал. Тоже мне, наразмышлялся.

— Но живём мы в обществе националистическом. Конец XX века. Две неразрешимые проблемы — национальный вопрос и любовь. Любовь пытаются разъять на куски и родить беспроблемность, так называемой сексуальной революцией.

— Этой революцией нас и в школе пужают. И ты решил присоединиться? Тут-то мы разберемся без вас.

— А я боюсь. За тебя. Эту трубку приходиться выкуривать самому. От моего дыма не накуришься.

— Я и не курю.

— Про метафоры знаешь?

— Любовь, нация! А нация к любви какое отношение имеет?

— Хм… Узнаешь. Я только проблему обозначил. Здесь-то кровью пахнет. Как показал наш век после эйфории образования наций в веке предыдущем.

— А здесь постараемся не разбираться.

— И это узнаешь — у тебя, например, возникнет проблема с паспортом.

— У тебя, что нет других проблем?

— Больно, ты взрослый, как я погляжу. Спрячь ум в брюхо и никому не показывай.

Борис Исаакович помолчал, продумывая про себя всё, что он наговорил. Рановато он затеял эту беседу. Но, так сказать, к слову пришлось. Говорят, что детей надо готовить к жизненным коллизиям, вот и подался всеобщим толковищам. Ещё сколько ему в школе. Какая любовь? Какой паспорт? «Идиот! — обругал себя отец. — Да ещё и про ум. А он не сейчас. Как выдаст про Молчалина».

Но про Молчалина сын не выдал. Он ещё Грибоедова не проходил.

— А ты меня учил всегда…

— Ладно, забудь. Это меня чего-то беспокойство гложет. Может, со сна?

— А говорил только дрёма, а не сон.

— …Ну, ладно. Забудь. Нет проблем! Было бы болото, а лягушки напрыгают. Нет проблем.

* * *

— Барсакыч, подаём.

— Наркоз начнут давать и позвоните. Я уже готов.

Предстояла операция сегодня не Бог весть какая.

Типичная резекция желудка. Судя по всему, рак ещё свеженький, так что проблем не ожидается. Иссакыч уселся в кресле, вытянул ноги, загнав их под стол и раскурил трубку. Следующий перекур будет, дай Бог, не раньше, чем через два часа. Не дай Бог, в смысле, если не будет метастазов и операция будет продолжаться своё законное время.

Недолго музыка играла:

— Барсакыч! Профессор просил зайти.

Минут десять у него есть, и он пошёл по начальству.

— Боря, как ты считаешь, большая ли польза кафедре, больнице от нашего Берёзкина?

— Если по честному, так никакой. — А про себя подумал, что, может, и не стоило начальству так. Хотя, действительно, дундук, и пользы никакой, хотя и от вреда его стараются уберечь. И помогает. В конце концов, сам тот никуда не лезет, ни на что не претендует. Что он за проблема? — Начальству, видно, видней, — эдакая шутка, почти каламбур, опять же про себя усмехнулся Иссакыч.

— Так вот, я ему дам тему для доклада на нашей кафедральной конференции, а ты приготовишь из его слов и всего, что он там наколбасит, фарш…

— А какая тема?

— Придумаю. Мне надо заранее составить план стратегический, а тактикой займусь опосля. — Профессор рассмеялся, выскочил из-за стола и стал ходить радостно потирая ладошки.

— Нет проблем. — среагировал Иссакыч, подумав, что Берёзкин, действительно, балласт кафедры и их отделения.

— Из твоего фарша доцент слепит котлетки, а уж я его прожарю, будь здоров, по всем правилам кухонного мастерства — Профессор продолжал смеяться, наверное, радуясь своим гастрономическим метафорам. — Ну, ладно. Иди на операцию. Удачи тебе.

Борис Исаакович сделал первый разрез и начал останавливать кровотечение. Пока работа без размышлений и поисков. Зажать инструментом. Перевязать ниткой. Отрезать ножницами. Зажим. Нитка. Ножницы. Он накладывает зажим. Один ассистент тотчас накидывает нитку и вяжет узел, второй нитку эту отрезает. Стандарт движений… и Иссакыч стал думать обо всём не существенном для этой операции, для этого больного.

«А вообще-то, грех. Даже не знаю про что, а согласился. Да и кому он мешает, этот дундук? Но и негоже держать на работе непроизводительную единицу. А то у нас все производители? А сам-то профессор — больно много от него пользы? Да у нас и во главе страны-то не больно производительные хряки сидят. Вот и получаем непроизводительное общество. Ну, ладно, но надо же по работе убирать, а не конструировать дела. Что-то в этом есть… С другой стороны…»

— Всё. Теперь дай рану обложить.

Следующие слои были разрезаны быстро. Живот раскрыт. Иссакыч быстро прошелся глазами и пальцами по всей брюшной полости, подтащил желудок, убедился, что рак есть, а метастазов нет. Случай, как у них говорится, операбельный, резектабельный — можно приступать к мобилизации желудка и так далее.

Всё. Желудка нет. Анастомозы все сшиты. По местам всё разложено. И начали послойно зашивать. Опять работа стандартная. Стежок. Узел. Ножницы. Идёт работа и либо треп просто так, либо молча думает Борис Исаакович. На этот раз он опять задумался о предложении профессора. Вернее о своём согласии. Он молчал. И все молчали. Он думал о своём. Ассистенты, наверное, о чём-то своём. Вряд ли о том же.

«Вот им-то он такого предложения не делал. Значит я, что-то значу для коллектива. Слабое утешение. Хотя к кафедре я отношения не имею. Но от профессора, особенно, этого, всё можно ждать. Может, он понимает, что я уже скурвился и соглашусь. Я ещё не… Да нет же — согласился. На попятный идти нельзя. Но он же, действительно, ничего не делает, оперирует редко, да лучше бы и не оперировал. Пользы, как от козла… Пусть учит студентов, а больных не трогает. Да, он научит! А может, мысли есть какие и он их в докладе-то и выдаст. А я его уже готов обосрать. Да какие у него мысли! Дел-то нет. Кто всё время делает, тому подумать некогда. Кто ничего не делает, у того мозги тоже пустеют. Всё знает — учит! Да что он… Я, чем больше в медицине, тем всё больше и больше запутываюсь в ней. Всё меньше понимаю. Делать-то делаю. Операция — ремесло, умение, а не понимание. За нас поняли. С каждым днём мне труднее. Это больные с каждой болезнью считают, что понимают больше и больше. Так и говорят: „Я в своей болезни профессор…“ Малые знания, в конце концов, жить помогают. Думаешь, что уже про всё продумал. А не знаешь, что впереди тебя ждёт что-то… Вот напишет доклад и, наверняка, уверен, будет, что всё правильно. Ха! А я вот заранее уверен, что всё неправильно. Оба мы уверены. Только он в обороне, а я агрессор».