Исход (часть 1)

Короткими ногами и грузным туловищем Клаузиц напоминал старую злую таксу.

Грюнтер засмеялся своему сравнению и обошел большую лужу, небо низкое, все в воде, дождь сыпал мелко, споро, густо, свет от прожекторов, кургузый, тусклый, не пробивал насыщенный до предела водяной пылью воздух. «Погода подходящая», — подумал Грюнтер, шагая впереди Шлиммера между двумя высокими рядами густой, внахлест проволоки. Автомат висел на груди, Грюнтер слышал чмокающие шаги Шлиммера за собой и его бормотание. «Бедняга, — подумал он без всякого сожаления. — Скоро тебе будет безразлично, кто спал с твоей женой. Так нужно. Ты неплохой парень, есть много хуже тебя, но такая, видно, тебе выпала карта — дежурить со мной в паре. И потом, ты вступил в штурмовой отряд еще при этом мяснике по призванию, при Реме, желторотым щенком. Ты сам рассказывал, что вы там творили. Наверное, это судьба, Шлиммер. Ты ведь даже не задумываешься над тем, человек ли ты, Шлиммер, ты пьешь, ешь, оправляешься, ревнуешь свою жену, но ты давно не человек, у тебя нет головы, Шлиммер. Я обязан тебя убить, здесь ничего не поделаешь, каждому — свое. Сколько сейчас гибнет в минуту? Твоя смерть наверняка спасет двадцать, тридцать или сто человек. Ты никогда не поймешь и не согласишься со мной, но для тебя же лучше, если ты умрешь. Самое лучшее, что ты можешь, Шлиммер, — это умереть. Жене напишут, что ты умер за Германию, Шлиммер, ты неплохой парень, но тебе лучше умереть. Останется жена, которая тебе изменяет. Стоит ли цепляться за бабу, которая тебе изменяет? Нет, Шлиммер, ты сделаешь доброе дело. Двадцать, тридцать, а может, сто человек останутся жить — ты можешь умирать спокойно, Шлиммер…»

Грюнтер остановился, его остановил Шлиммер, прикоснувшись к спине.

— Ты ничего не слышишь? — спросил он шепотом, и Грюнтер, не поворачиваясь, напряженно прислушался.

— Нет… ничего. А что?

— Мне кажется, кричала сова…

— Ну, если сова, пусть ее. Я ничего не слышу. Что это с тобой сегодня? Нервы солдату ни к чему, только лишняя обуза, Шлиммер.

Они снова пошли след в след, участок — двести метров — три-четыре минуты, на середине они встречались со второй парой, обменивались паролем и шли обратно до вышки с прожектором. Обратно первым двигался Шлиммер, а Грюнтер за ним, и так все полтора часа, не останавливаясь; говорят, зимой будут сменять каждый час. Дождь не прекращался, хорошо, попался песчаный участок, сапоги не проваливались, песок затвердел, утрамбовался. Каким-то образом дождь проникал под стоявшие коробом плащ-палатки, струйки воды стекали за шею, на лопатки и на грудь. Грюнтер подсчитывал, сколько километров он сделал только вокруг этой базы во время дежурств, наверное, хватило бы обежать всю землю, он попытался вычислить в уме дни, дежурства, метры, запутался.

Он опять шел впереди, Шлиммер за ним, разговаривать и курить было нельзя, стояла тишина, прожекторы погасли. Теперь они вспыхнут лишь по сигналу тревоги, если, конечно, она случится.

В одиннадцать их сменили, теперь до половины второго духота караульной, правда, можно снять сапоги, просушить носки.

— На три минуты опоздали, — проворчал Шлиммер, входя в сизый дым караульной, где вдоль стен на нарах лежали и сидели, отдыхая, очередные пары, в уголке стоял большой чайник с кофе, можно выпить кружку, правда, кофе — дрянь, эрзац, даже не пахнет кофе.

— Помои, — проворчал Шлиммер, шумно втягивая в себя сразу полпорции.

Грюнтер пить кофе не стал, сел на нары, повесив мокрую плащ-палатку на колышек, привалился спиной к стене и закрыл глаза. Осталось ровно три часа, он боялся проспать.

«Сын, да почитает отца и мать своих…»

Грюнтер открывает глаза, он, кажется, начинал засыпать. Он устроился поудобнее, ему нельзя было спать, чтобы не раскиснуть. Шлиммер, завалившись на нары, навзничь, уже храпел, положив на лицо пилотку, рука у него с узкой, вялой кистью, пальцы с короткими спиленными ногтями, нет, это совсем не рука рабочего: слишком длинна кисть и большой палец вял и тонок. У рабочего такой безвольной ладони не бывает. «Сын, почитай отца и мать своих». Растоптанное поколение, легшее на операционный стол фашизма. Полнейшая ампутация совести и свободы, ха-ха! «Я освобождаю вас от химеры, называемой совестью. Молодой немец, земной шар перед тобой, под твоими ногами, я отдаю его тебе!» Уже более десяти миллионов бюллетеней опущено в тридцать втором в урны за Гитлера. Народ охотно голосует за наци на так называемых свободных выборах. Зиг хайль! Вперед, вперед! Куда? Кто посмел спросить — куда? Разве не ясно, что вперед — это вперед? Ты усомнился в фюрере? О мессия, пусть усладит тебя это слово, слово народа, истерзанного, распятого тобой, о мессия, исступленный шарлатан, тебе одному ведомо будущее Великой Германии, обетованного острова среди океана человеческих костей. Сальери перерезал себе глотку, отравив двух человек, но ведь это итальянец. Хилый, хлюпкий народец. Мы отберем в России тысячи крепких здоровых детей, вольем их крепкую, северную кровь в жилы Германии, чтобы арийца не поражал фурункулез, чтобы он не страдал половым бессилием. Народ идет за своим фюрером вперед, только вперед! Нет, нет, только вперед, добровольно, во славу нации — штурмовые отряды, гетто, концлагеря, гестапо, миллионы, миллионы слухачей, доносящие друг на друга, в том числе и на самих себя в каждом доме, в каждом подъезде, в каждом сортире, — всего лишь легкая профилактика, необходимая любому народу для прогресса и процветания. Вперед, Германия. Зиг хайль! Во имя фюрера и рейха!

Грюнтер ошалело открыл глаза, вскочил. Что, уже пора? Идем, Шлиммер, действительно, пора! Ты ничего не слышишь, твоя жена спит с другим, ее донимает здоровый зуд в породистых ляжках — разве у чистокровной арийки могут быть другие ляжки? Идем, Шлиммер, идем, сын человеческий, — твоя жена честно отбывает трудовую повинность, вмененную фюрером женщинам Германии. Ничего, мы доберемся и до Азии, ничего, Шлиммер, микадо еще останется с носом, японцы всегда отличались своей азиатской неверностью, они не выполняют договорных обязательств, мы и с ними в свое время посчитаемся. «Подожди, — замедлил шаги Грюнтер. — Перестань себя взвинчивать. Спокойнее, осталось немного. Лучше смотри не оступись».

Грюнтер поднес руки ко рту, подышал на них; от сырости они казались еще холоднее.

12

— Проклятый дождь… Того и гляди, распорешь лицо о проволоку. Почему не включат прожекторов?

— Нужно экономить энергию, Шлиммер, ты забываешь о нуждах рейха, нельзя быть расточительным. Перестань разговаривать, Шлиммер, ты забыл устав? При свете ты станешь мишенью, Шлиммер!

Шлиммер, бормоча проклятия, идет дальше, дождь шелестит о проволоку; тянутся секунды.

Грюнтер натягивает на правую руку перчатку и нащупывает в нагрудном кармане мундира складной нож с автоматически выскакивающим тонким длинным лезвием, стоит нажать на головку рукоятки — и узкое лезвие ножа бьет с силой пистолетного выстрела. Совсем не больно и мгновенно, Шлиммер. Ты ведь умрешь за Великую Германию. Ты слышал сегодня, Шлиммер, крик совы?

Грюнтер достает нож и крепко зажимает его в правой руке, перчатка намокла, и надо быть осторожным; он идет впереди, и Шлиммер то и дело натыкается на него, Грюнтеру нужно дойти до середины именно в тот момент, когда стрелки покажут два, и повернуть обратно, чтобы идти вслед за Шлиммером, уже после того, как будет два.

— Чего ты ползешь? — шипит Шлиммер. — Я о твою каску чуть нос не разбил.

— Куда торопиться? Все равно полтора часа. И не разговаривай, ты, верно, поставил себе целью получить внеочередной наряд на дежурство.

— Я честный солдат, я служу фюреру и Германии, я никогда не откажусь от дежурства, — вяло бурчит Шлиммер, и Грюнтер думает, что он не лишен чувства юмора. Однажды он сказал о своей жене, что эта арийская шлюха гордится тем, что процент арийской крови у нее выше, чем у него, Шлиммера, и этим, мол, объясняется ее половая ненасытность. И что же ты сделал, Иоганн? Ничего, я наставил бы ей... арийских шишек. Это подходящая почва, правильно, Шлиммер, все-таки ты неплохой малый, есть многие хуже тебя…

Последний поворот, он приближается, ты видишь, там уже ждут, мы запоздали, это пара, кажется, Курт Вессаль, прыщеватый садист; видали, как он насиловал в кустах русского мальчишку лет десяти, и Вольган Шульцке — забитый прусский батрак, грезящий и во сне об украинском черноземе. Да, да, я боюсь тебя, Германия, я ненавижу тебя, Германия, у меня нет другого пути. Последний поворот, Шлиммер, последний, последний.

— Wasser! [1] — слышит Грюнтер свистящий шепот Курта Вессаля, и во сне тоскующего по злачным притонам Гамбурга, по его впалогрудым мальчикам с накрашенными губами и с женственной вьющейся походкой.

1

Вода.

— Brot! [2] — отвечает Грюнтер, условным паролем на эту ночь — все спокойно, встретились свои, гомосексуалист из Гамбурга и… и… Впрочем, зачем? Встретились два члена партии, великой партии, да здравствует фюрер!

Последний поворот, широкая, как плита, спина Шлиммера, в дожде, Грюнтер чувствует горячий ручеек пота между лопаток.

— Слушай, Шлиммер, — говорит он, приставляя к его спине, чуть ниже левой лопатки, черенок ножа, — слушай, Шлиммер, — иди и ни слова, у меня в руках автоматический нож, малейшее движение — и ты готов. Иди и молчи. Нож в трех сантиметрах от твоего сердца. Малейшее движение, и я отправлю тебя на тот свет. Не поворачивайся. Ты будешь идти все время впереди, ты старший.

2

Хлеб.

Грюнтер через рукоять ножа чувствует одеревенелость широкой спины.

— Что ты задумал, Грюнтер? — хрипит Шлиммер.

— Ничего, кажется, через час наконец кончится этот проклятый азиатский дождь. Выбирай, ты все равно не успеешь крикнуть. Нож стреляет, как пистолет, только бесшумно, никто ничего не услышит.

Сейчас у Грюнтера глаза и слух в руке, сжимающей рукоятку ножа, она предупредит вскрик, Грюнтер хорошо изучил Шлиммера.

— Если ты не окажешься дураком, никто ничего не узнает, нас перебросят в другое место, здесь нечего будет делать. Выбирай, Шлиммер.