Исход (часть 1)
Шрифт:
Шлиммер останавливается, там под лопаткой в его спину упирается что-то твердое, острое, Шлиммер боится оторваться от этого твердого, боится дышать, это смерть, и все-таки он останавливается, отказывают ноги.
— Быстрее, — говорит Грюнтер, вспоминая девушку в Ржанске, и парк, и то, как он хотел ее удержать.
Кто-то лезет под проволоку, и Шлиммер завороженно глядит, как под проволоку, приподнятую от земли кольями, одна за другой ныряют неясные тени, одна, две, три, четыре; он часто дышит, теперь у него в голове кое-что проясняется.
— Иди, — говорит Грюнтер, и Шлиммер идет со смертью в спине.
— Ты не обманешь, Грюнтер? — хрипит он.
— Иди, иди.
Шлиммер вздрагивает, ему
— Wasser! — слышит он голос и отвечает:
— Brot!
Оказывается, они уже сделали один круг, а он не заметил, все молчит, прожекторы молчат, и лишь под лопаткой — оно, неумолимое, твердое, стальное. И Грюнтер, чувствуя состояние напарника, напряженно улыбается: а ты как думал, Шлиммер, вот и хорошо, что ты не догадывался, не ты один в дураках. Просто я умею прятать свое настоящее «я». Вот и все дело. Вот так, Шлиммер. А как иначе, здесь уж кто кого, Шлиммер. Середины нет и выбора нет.
— Wasser!
— Brot! — хрипит Шлиммер и кашляет, ему надо показать, почему он охрип, и Грюнтер сзади одобрительно шепчет:
— Так, так, ты молодец, Шлиммер, ты далеко пойдешь.
— Wasser!
— Brot!
«Наверное, сзади у него сам дьявол». Шлиммер идет, искоса оглядывая проволоку, нигде ни следа, у него растет непреодолимое желание резко рвануться и побежать.
— Шлиммер, не дури, — слышит он все тот же неумолимый голос, и у него слабнут ноги.
— Wasser!
— Brot! — Ему кажется, что он бредит или спит. Их сменяют, Грюнтер идет рядом с ним и похлопывает его по плечу.
— Шлиммер, ты знаешь, что такое гестапо. Тебе нет оправдания, ты соучастник в любом случае. Ты должен забыть — это ведь просто сон, кошмар, дьявольское наваждение. Ты — неглупый парень, Шлиммер.
Сатана, это сатана. Шлиммер глядит на Грюнтера мертвыми остановившимися глазами, и в его спину упирается стальная смерть, он не может избавиться от этого ощущения, он не может кричать. Нет, это не Грюнтер, это сам сатана. Вот он уходит. Они вместе уже четвертый год, ели из одного котелка, в Варшаве год назад ходили в один публичный дом… Тупой страх от невозможности понять сжимает голову; Шлиммер не знает, что делать. В казарме все тот же эрзац-кофе, мутный, грязный, чуть теплый, горло сводит судорога. Его сейчас стошнит. Он ощупью добирается до нар и ложится, ему в глаза бьет ослепительный, неестественно белый свет, он не слышит гула, только трещат стены караулки, он вскакивает и, рванувшись к двери, сбивает кого-то с ног — вторая слепящая вспышка бьет по глазам, в щели рассевшихся стен летит белая ночь, Шлиммер хватается за голову и падает ничком, заслоняясь руками.
Утром сила огня начинает спадать, и его находят мертвым, у него проломана голова, — куском железа от развороченного взрывом резервуара, кажется, куском от горловины, залетевшим так далеко.
— Скорее, скорее, — пригнувшись, Скворцов бежал по дну оврага, прислушиваясь к неясным хлопкам гранат и к глухой трескотне выстрелов.
Это группа Веретенникова завязала перестрелку с охраной аэродрома в точно установленное время. «Ах, хороша, дьявол, погода!» — с тихим, сжигающим горло восторгом, подумал Скворцов, каждую минуту ожидая первого взрыва. Не может быть, чтобы не сработало, ставили наверняка! Он никогда не видел этого загадочного Адольфа Грюнтера, не мог представить себе, каков он, это была работа высшего порядка, не верилось, что все уже позади. Ведь он проходил последним, и эти двое часовых видели их, распластанных на земле, шмыгающих под проволоку, они чуть ли не перешагнули через него. В одном из резервуаров он поставил заряд в горловину, неужели не возьмет?
Впереди бесшумно, по-кошачьи, шел Синицын, они держались в двух шагах друг от друга,
и, несмотря на сплошную черную темень глубокого оврага, угадывали и не теряли друг друга. Они промокли до нитки; Юрка споткнулся и сквозь зубы выругался, ему тоже показалось все обманом, в таком задании он еще не участвовал и сейчас растерялся, ему казалось, что они ничего не сделали и ничего не будет.Свет ударил от неба, ослепительно-бело вспыхнуло низкое небо и залило овраг проникшим в каждую впадину, под каждый лист мертвенным светом. От неожиданности они остановились, натыкаясь друг на друга.
— Скорее! — приглушенно приказал Скворцов, беспомощно мотая перед собой руками. — Скорее, скорее!
Взрыв прозвучал несильно, как им показалось; правда, в следующее мгновение земля под ногами вздрогнула и поползла, новая волна света ударила по глазам, они, пригибаясь и уже больше не обращая внимания на частые взрывы, слепо бежали по оврагу километр или два, и уже на выходе, километрах в пяти от поселка, когда светящееся небо было сплошным огненным морем, навстречу им бросилась из-под обрыва маленькая фигурка.
— Шура! — крикнул Скворцов, рванувшись к ней, ощупывая ее мокрое лицо. — Шура, родная…
— Скорее, — сказала она. — Вон там мешки. — Она прижалась к Скворцову и заплакала. — Господи, так можно умереть…
Она говорила и никак не могла оторваться от Скворцова; в ночи, в этой полнейшей беспросветной тьме, она впервые почувствовала ужас за него. Владимир вошел в ее жизнь неожиданно, она не успела хотя бы привыкнуть, она поняла, почувствовала его за эти последние три часа в овраге, вновь и вновь вспоминая мельчайшие подробности их первой встречи.
Наверное, Скворцов понял, он больно сжал ее руку и, не выпуская, побежал изо всех сил, увлекая за собой.
В десяти километрах, в поле, к ним присоединилось четверо из группы Веретенникова, двух убило, одного настигли овчарки: Веретенников слышал длинный болезненный крик.
А зарево все било над притихшей землей, над селами и дорогами, его видели за тридцать километров вокруг, тревожный, меняющийся свет в небе.
Матрена Семеновна, плотно завесив окна, читала Библию, когда за ней пришли. Она читала, как пророк Иона, убегая от гнева бога, взошел на корабль и корабль отошел и возмутил бог спокойствие моря и тогда понял Иона тщету своих надежд и желаний, не уйти от гнева господня.
Матрена Семеновна читала и не могла взять в толк, она уже два раза украдкой выходила во двор и видела огненное, притиснутое к земле небо, она слышала крики, взрывы и выстрелы; возвращаясь, Матрена Семеновна опять бралась за Библию. Она и внутренне была спокойна, и не потому, что в каморке перед ночью все присыпали махоркой, а в подполье наносили для виду старого, в белых длинных ростках картофеля и лаз обрушили — все они сделали вдвоем с Шурой накануне, и выход в огороде тоже завалили землей. Матрена Семеновна была спокойна от старости. Когда пришли двое немцев, громко стуча на крыльце, она читала о том, как Иону поглотил кит. Она никогда не видела кита, магическая сила книги заставила ее вообразить огромную рыбу; она открыла немцам, один из них стоял у двери с автоматом, другой — помоложе — все что-то искал, потом взял Библию — злой, с лихорадочным румянцем на лице.
— Бог? Бог? — спросил он быстро, рассматривая иллюстрации.
— Бог, сынок, — сказала Матрена Семеновна, кладя на себя широкий крест.
Солдат швырнул Библию, подошел к окну и сорвал занавеску.
— А это бог? — кричал он бессвязно, перемешивая русские и немецкие слова. — Это бог? — В окно рвалось зарево. — Все вы бандиты здесь, вас всех надо убивать, старая ведьма.
Он неожиданно подскочил к Матрене Семеновне и сбил у нее с головы шапку. Увидев голый старческий череп, выругался.