Исход (часть 2)

Кожа на лице продолжала гореть, зря он выпил натощак кофе, тем более нельзя было пить вчера так много коньяку.

Вчера, еще до встречи с Бехзахом, он звонил Уриху и затребовал пленного партизана и уже через два часа разговаривал со Скворцовым. У него осталась от разговора неудовлетворенность. Они хотели снять наш пост. Говорят, что действовали на свой риск и страх — думали раздобыть немного еды. Этот Скворцов, если за хлебом без приказа полез — не такой уж идейно закаленный, как они любят о себе говорить. Потом этот вечер с Бехзахом, известие о присвоении генеральского чина. Ну и что же? Полковник он или генерал, в нем самом ничего не изменилось, решительно ничего, он по-прежнему презирал сына, стыдился его, но это был его сын. И только вчера, почувствовав в словах Бехзаха озлобленную обреченность, пожалуй не осознанную еще самим Бехзахом, Зольдинг внутренне содрогнулся, простая и ясная истина приоткрылась ему: именно сейчас, сейчас решалось, кому править миром. В конечном счете он и сам сторонник Хаусгофера и всегда поддерживал ратцелевские взгляды на государство. В борьбе за себя оно всегда действовало по законам живой жизни, а ведь самый мельчайший организм это прежде всего агрессия. И, вероятно, он не зря так много думал о пленном партизане, ровеснике Пауля; в нем он пытался отыскать подтверждение своим теориям и мыслям, понять происходящее; в конце концов черт с ним, с Гитлером, это только человек, а что будет с империей? Нравится ему сын или нет, но он — немец. И сам он тоже — немец.

7

Зольдинг прямо с утра прошел к Скворцову и, выслав за дверь молодого прыщеватого солдата, сел на стул и молча стал наблюдать, как он одевается: у него, пожалуй, широковатые ступни, а так нормальный человек, среднего телосложения, ничем не примечательный.

Жжение не проходило, и Зольдинг приказал принести воды, чтобы запить порошок. Скворцов уже оделся и сидел на кровати, сведя вместе колени и тупо глядя перед собой. Нос у него заострился. «Боится, — подумал Зольдинг, отмечая сведенные плечи, влажную шею. — Боится, знает, в моей власти убить, даже просто так, из прихоти».

— Я еще раз хочу с вами иметь разговор, — сказал Зольдинг, выделяя слова «еще раз», и Скворцов больше сдвинул над грудью плечи. «Молод, молод, совсем молод, лет двадцать семь, как Пауль», — опять подумал Зольдинг. — Вы не хотите отвечать на мой разговор?

— Почему же?.. Вы еще ничего не спрашивали, господин комендант.

— Я хотел услышать вашу жизнь. Всю, — подчеркнул Зольдинг. — Вы рассказывайте от начала до конца.

— Что моя жизнь? — Скворцов поглядел на Зольдинга, куда-то в переносицу. — Родился, вырос, вот, сами видите. Сижу здесь, жду.

— Чего вы ждете?

— Ваших указаний, господин комендант.

— Вы кто есть по профессии?

— Учитель. Учил ребятишек в начальной школе.

— Очень хорошо.

Зольдинг сидел ровно, с поставленными прямо носками зеркально начищенных сапог.

— Вы коммунист, Скворцов?

«Скворцов» у него звучало длинно «Скво-орцофф».

— Зачем вы спрашиваете лишнее, господин комендант? — зло отозвался Скворцов. — Если бы я был коммунистом, я бы не разговаривал с вами здесь.

— Вы говорите, Скворцов, вы готовы предать свое отечество, народ. Вы его, можно сказать, предали, раз согласились. Что вы об этом думаете?

— Ничего не думаю. Я не хочу больше думать. Ни о себе, ни о вас, ни об отечестве. Я не хочу больше пыток. Все равно вы проиграли, господин комендант, вы проиграли войну. А я, подлец, не могу умереть, как мой товарищ, и не лезьте мне в душу. Просто стараюсь купить у вас смерть без пыток, и все. Вы все равно меня убьете, что бы ни сулили.

— Не понял.

— Сулить — значит обещать по-нашему.

— Теперь понял. Сулить — значит обещать. А вы уверены в таком исходе?

Скворцов отвернулся, а губы Зольдинга тронула улыбка: однако он не так уж травояден, этот «Скво-орцофф». Зольдинга все время не отпускала мысль, что Генеральный штаб требует ликвидации Ржанского партизанского района не позже двадцатого июня. Он спрашивал и вслушивался в ответы, думая о своем, машинально спросил об отношении к Достоевскому, тот равнодушно, пожав плечами, пробормотал, что «почти не читал». «И этот человек почти ровесник Паулю». Зольдинг опять вспомнил о сыне и Бехзахе, сегодня они не выходили у него из головы.

— Мы проверили все, что вы сообщили о себе, — среди неопределенного необязательного разговора жестко сказал Зольдинг. — Село Филипповка стерто с лица земли осенью сорок первого года, и все жители уничтожены. Мы не смогли найти ни одного человека из Филипповки. А вы сидите передо мной. Как вы это объясните?

— Что я должен объяснить?

— Почему вы есть живой?

— Простите, господин комендант. Если вы запрашивали, вы должны знать, двое из собранной толпы сбежали. Я и еще один человек, повезло, видите. — Скворцов усмехнулся.

— Кто же другой?

— Мне прострелили плечо, он меня бросил в лесу. Не знаю, где он и что с ним. Фамилия его Медведев, Степан. Такой паршивый мужичонка. Попал в окружение под Киевом, пробрался домой, и вот…

— Что значит — паршивый?

— Плохой, господин полковник, скверный мужичонка.

Было уже девять утра, и, очевидно, опять намечался жаркий день, с душным солнцем, слишком яркий, слишком долгий. Зольдинг уже устал; все эти психологические опыты опять вызвали утихший было зуд. Пленный сказал правду, ведь он сам руководил уничтожением Филипповки, и был еще ранен, Зольдинг невольно прижал правую руку плотнее к боку. Пожалуй, именно этот неожиданный и глупый выстрел сделал его тогда командиром дивизии, командующим Ржанским административным округом и военным комендантом города Ржанска, да принес перед этим два месяца госпиталя и три недели отпуска, три недели спокойной семейной жизни. Правда, шел сорок первый, теперь, при том же ранении, его бы вернули в строй самое большое за месяц.

Перед Зольдингом сидел худой, жалкий человек. Два года назад этот человек бежал от него, хотя не знал тогда Зольдинга, и сейчас не знал о том, что это Зольдинг руководил операцией по уничтожению жителей Филипповки (в этом он ошибался), и оттого, что Скворцов оказался в чем-то связан с ним в прошлом, у Зольдинга появилось чувство какой-то болезненной заинтересованности; это, конечно, был своего рода фатализм, и Зольдинг обежал зарешеченную комнату ожившими глазами. Он стал быстро подсчитывать, сколько потребуется времени — два дня, три, чтобы пройти в глубину лесов, к партизанским стоянкам по пути, указанному пленным, и вернуться назад. Как раз в это время открылась дверь, и Зольдинг увидел сияющее лицо Ланса; и сразу понял, в чем дело: в руке у Ланса белела бумага. Зольдинг подумал о банкете, придется выслушивать тосты, отвечать на поздравления и самому благодарить. Он жестом показал, что здесь не место, и, опережая Ланса, быстро вышел.

8

Уже с самого начала разговора с Зольдингом Скворцов с трудом мог отвечать ему. Порою он совсем не видел Зольдинга, перед глазами чернело одно расплывшееся пятно, и в ушах стоял звон, он сам чувствовал, какие у него горячие руки. Он приказал себе держаться — от этого разговора зависело все. Он старался глядеть на Зольдинга, и как только тот исчез, он все время ждал какой-нибудь новой ловушки. И все-таки, увидев Франца Кригера из гестапо, словно проступившего из стены рядом с дверью, он не выдержал и закричал…

Он, Скворцов, умер, это конец, ничего больше, вот какая она, смерть, — ни боли, ни радости, кругом — ничто, пустота. Странно, он все еще чувствовал на себе чьи-то пальцы, они ощупывают его, прикасаются ко лбу, к рукам, вот они на лице; это смерть, это уже последний вздох, на него навалили свинцовую плиту, и она, сдавливая, опускается все ниже. Опять кто-то недовольно бормочет. Это она — смерть, она пришла, и все, и конец. Задержать этот воздух вот, вот, вот, последний…

Дверь открывается, и входит врач, пожилой, седой немец, с широким выпуклым лбом, он недовольно качает головой, — черт знает что, — бормочет врач, взглядом приказывая сестре подать то одно, то другое. «Черт знает что, мясники, грубее работы нельзя придумать», — себе под нос неразборчиво бормочет он, ему не повезло, его друг Август Гергелянц давно известен в научном мире рейха, а он, Оттерест, застрял в этой дыре и превратился в коновала. Избивать и поднимать на ноги. Абсурд, идиотизм, бессмыслица. Медицина превратилась в свою противоположность, воскрешать, чтобы пытать, лечить, чтобы убивать, и так без просвета, замкнутый круг, он тупеет, он теряет профессионализм — нет, он совсем не хочет попасть в гестапо или на передовую, сейчас и стены слышат, и, чтобы заглушить свои непозволительные в этот трудный для рейха час мысли, он срывает раздражение на сестре. Растяпа, вечно все путает. Если бы она не спала с начальником госпиталя, он давно бы от нее отделался.