Исход. Том 1

— Не смей разговаривать с ним! — закричала она — Ты не с ним сейчас имеешь дело! Я знаю, ты всегда могла обвести его вокруг пальца или уговорить принять твою сторону, что бы ты ни сделала, но сегодня вы не с ним имеете дело, мисс!

— Уймись, Карла.

— Выйди вон!

— А я и не входил. Ты же видишь…

— Не издевайся надо мной! Убирайся из моей гостиной:

И она начала толкать дверь, опустив голову и уперевшись в нее плечом, словно таран, не имеющий ничего общего с мыслящим существом, тем более с женщиной. Сначала отец легко сдерживал ее натиск, а потом все с большим усилием. Даже жилы выступили у него на шее, хотя Карла и была женщиной, к тому же на семьдесят фунтов легче его.

Франни хотелось закричать на них обоих, сказать отцу, чтобы он ушел, чтобы ни он, ни она не видели Карлу вот такой, в приступе внезапного бешенства, которое всегда пугает. Но ее рот, казалось, заледенел, а скулы-шарниры заржавели.

— Выйди вон! Вон из моей гостиной! Вон! Вон! Вон! Ты, ублюдок, отпусти эту проклятую дверь и ВЫЙДИ ВОН!

И тогда он ударил ее. Звук пощечины был тихий, еле различимый. Дедушкины часы не разлетелись от гнева в пыль и прах, а все так же невозмутимо продолжали тикать — как всегда. Не раздалось и стенаний мебели. Но пышущие злобой слова Карлы оборвались, словно отсеченные скальпелем. Она упала на колени, и дверь резко распахнулась, ударившись о стул викторианской эпохи — чопорный, с высокой спинкой, любовно укрытый вышитым чехлом.

— Нет, о нет… дрожащим голосом прошептала Франни.

Карла изумленно смотрела на мужа, прижав ладонь к щеке.

— Ты добивалась этого более десяти лет, — заметил Питер. Голос его слегка дрожал. — Я всегда говорил себе, что не сделаю этого, потому что женщин бить нельзя. Я и теперь так считаю. Но когда человек — мужчина или женщина — превращается в собаку и начинает кусаться, кому-то нужно пристыдить его. Мне жаль, Карла, что я не сделал этого раньше. Нам обоим было бы не так больно. Ты сказала, что она эгоистка, — продолжал Питер, все еще глядя в изумленное лицо жены. — Это ты думаешь только о себе. Ты перестала заботиться о Франни с тех пор, как умер Фред. Именно тогда ты сделала вывод, что любовь и забота слишком больно ранят, и решила, что намного безопаснее жить только для себя. И именно сюда ты приходила делать это снова, и снова, и снова. В эту комнату. Ты дрожала над мертвыми, принадлежавшими твоей семье, и забыла, что некоторые из твоих близких еще живы. И когда она пришла сюда и сказала тебе, что попала в беду и попросила твоей помощи, клянусь, первая мысль, пришедшая тебе в голову, была о том, что же скажут леди из цветочного клуба, или о том, что теперь тебе, наверное, не придется покрасоваться на свадьбе Эми Лаудер. Боль — достаточно веская причина для изменений, но все боли мира не изменят фактов. Ты эгоистка.

Он наклонился и помог ей встать. Она поднялась как сомнамбула. Выражение ее лица нисколько не изменилось, глаза были все так же широко открыты, в них застыло неверие в реальность происходящего. Безжалостность еще не вернулась в них, но Франни как-то отстраненно подумала, что со временем она обязательно вернется. И она вернулась.

— Я виноват в том, что позволял тебе продолжать в том же духе. В том, что не хотел никаких неприятностей и осложнений. В том, что не захотел перевернуть лодку. Видишь, я тоже был эгоистом и себялюбцем. А когда Франни уехала учиться, я подумал: «Ну что ж, теперь Карла сможет иметь то, что хочет, и если человек не знает, что ему больно, возможно, так и надо». Я ошибался прежде, но не до такой степени, как в этот раз, — Аккуратно, но очень сильно он взял Карлу за плечи. — А теперь я говорю тебе это как твой муж. Если Франни понадобится место, где жить, этот дом станет таким местом — как и всегда был. Если ей понадобятся деньги, она получит их от меня — как и всегда. И если она решит сохранить ребенка, то увидишь — многие придут проведать их, хоть ты и думаешь, что никто не придет, но у нее есть друзья, добрые друзья, и они придут. И вот что я еще скажу: если она захочет устроить крестины, это произойдет прямо здесь. Здесь, в этой чертовой гостиной.

Карла, открыв рот, попыталась издать какой-то звук. Сначала он походил на свист кипящего чайника. Потом перешел в собачий вой.

— Питер, опомнись, ведь твой собственный сын лежал в гробу в этой комнате!

— Да, именно поэтому я думаю, что это самое подходящее место для крещения новой жизни, — сказал он. — Кровь Фреда. Живая кровь. Сам же Фред умер много лет назад, Карла. Он уже давно стал кормом для червей.

При этих словах она закричала, зажав уши руками. Он отвел ее руки вниз.

— Но черви не добрались до твоей дочери и до ребенка твоей дочери. Неважно, как зародился этот малыш, но он живой, Карла. Что же останется у тебя, если ты сделаешь это? Ничего, кроме этой комнаты и мужа, который возненавидит тебя. Если ты сделаешь это, что ж, в тот день ты получишь всех нас троих — меня и Франни, точно так же, как раньше Фреда.

— Я хочу подняться к себе и лечь, — прошептала Карла, — У меня кружится голова. Думаю, мне лучше прилечь.

— Я провожу тебя, — сказала Франни.

— А ты не притрагивайся ко мне. Оставайся со своим отцом. Кажется, вы оба отлично разработали план. Вы собрались уничтожить меня в этом городе. Почему бы тебе просто не обустроиться в моей гостиной, Франни? Наноси грязи на ковер, возьми пепел из печи и посыпь им часы. Почему бы и нет? Почему?

Она издала смешок и направилась мимо Питера в коридор. Ее заносило, словно она была пьяна. Питер попытался обнять ее за плечи. Но Карла, оскалив зубы, зашипела на него, как кошка. Смех ее перешел во всхлипывания, когда она медленно поднималась по лестнице, ища поддержки у перил из красною дерева; эти всхлипывания были настолько душераздирающими и беспомощными одновременно, что Франни хотелось провалиться сквозь землю. Лицо отца приобрело землистый оттенок. Наверху Карла повернулась, сильно покачнувшись, и Франни на мгновение зажмурилась, ожидая, что мать сейчас упадет и пересчитает все ступеньки. Но Карла удержалась на ногах, посмотрела на них, очевидно намереваясь что-то сказать, потом снова отвернулась. А через мгновение сквозь закрытую дверь ее спальни донесся взрыв горя и боли. Франни и Питер испуганно посмотрели друг на друга, и только часы Тобиаса продолжали спокойно и деловито отстукивать время.

— Это пройдет само по себе, — спокойно произнес Питер. — Она отойдет.

Мне нужно уехать. Она не хочет видеть меня здесь.

Тебе нужно остаться. Тебе нужно быть здесь, когда… если… она отойдет и окажется, что она все-таки нуждается в том, чтобы ты осталась. — Он помолчал. — Что касается меня, то мне это уже очень нужно, Фран.

— Папа, — сказала она, положив руки ему на грудь. — О, папа, извини, мне так стыдно…

— Ш-ш-ш… — Отец погладил ее по волосам. Поверх головы дочери он видел, как вечернее солнце посылало свои тусклые лучи в широкие окна, золотые и жесткие, как всегда, так солнце освещает музеи и обиталища мертвых- Ш-ш-ш, Франни. Я люблю тебя. Я тебя люблю.

Глава 13

Замигал красный свет. Зашипел насос. Открылась дверь. Человек, вошедший в палату, не был одет в белый комбинезон, а его лицо закрывал только респиратор, немного походивший на двурогую серебряную вилку, которую обычно кладут на столик для фуршета, чтобы можно было доставать маслины из банки.

— Приветствую вас, мистер Редмен, — сказал он, протягивая руку, обтянутую тонкой резиновой перчаткой, и Стью, пораженный напористостью вошедшего, пожал ее — Меня зовут Дик Дейтц. Деннинджер сказал, что вы отказываетесь подавать мячи, пока кто-нибудь не сообщит вам счет. — Дейтц присел на краешек кровати. Он был невысоким и смуглым, чем-то похожим на гнома из мультфильмов Диснея — Итак, что же вы хотите знать?

— Во-первых, мне бы хотелось знать, почему вы не надели один из тех костюмов космонавтов.

— Потому что Джеральдо показал, что вы не заразны. — Дейтц указал на морскую свинку позади окна с двойными рамами. Морская свинка находилась в клетке, а за клеткой стоял Деннинджер собственной персоной, на лице его застыло выражение бесстрашия. — Джеральдо дышал с вами одним воздухом через конвектор последние три дня. Болезнь, которая у ваших друзей, свободно передается от человека к морской свинке и наоборот. Если бы вы были заразны, то Джеральдо был бы уже мертв.

— Но вы все-таки допускаете такую возможность, — сухо заметил Стью, ткнув пальцем в респиратор.

— Это, — с циничной улыбкой произнес Дейтц, — вошло у меня в правило.

— Что у меня?

Плавно, почти речитативом, Дейтц произнес:

— Черные волосы, голубые глаза и сильный загар… — Он внимательно взглянул на Стью. — Не смешно, а?

Стью ничего не ответил.

— Хочешь ударить меня?

— Не уверен, что это поможет.

Дейтц, вздохнув, потер переносицу, как будто трубочки, входящие в ноздри, причиняли ему боль.