Исход

«Член правительства» уверенно вошел в вокзал, который, очевидно, хорошо знал по старым временам, и подошел к расписанию поездов. Зачем? Аугуст не спрашивал: он понимал, что Буглаеву нужно настроиться на то, что ему предстоит — на встречу со своим будущим, со всей своей дальнейшей судьбой. Всей душой желал Аугуст помочь другу — даже если он и чудит, хватается за соломинку этой глупой верой в чудодейственную силу чужого ангела. Придумал себе что-то и верит в это. Но разве не верой, не надеждой и любовью живо до сих пор человечество? Так что пусть верит Буглаев хоть в беса, хоть в ангела: Аугуст пойдет с ним до самого его дома, и скажет о нем, если понадобится, все лучшие слова, которые знает… Может быть, это доброе дело и ему самому поможет, когда он будет своих искать — мать с сестрой.

Буглаев, бесцельно простояв перед расписанием несколько минут, двинулся к выходу из вокзала, но вдруг завернул в буфет. Аугуст остался у входа, напрягся: неужели опять пить будет? Нет, купил папиросы: Аугуст и не знал, что Буглаев курит — ни разу не видел. Буглаев вернулся от прилавка, коротко глянул на Аугуста, приостановился, как будто что-то сказать хотел, затем пошел вперед. Аугуст без вопросов последовал за ним.

На вокзальных ступенях Буглаев резко остановился, поставил портфель, достал папиросу, закурил. Сделал две затяжки, бросил папиросу и сказал:

— Вот что, друг мой Август. Давай мы с тобой тут и попрощаемся.

— Как это? — опешил Аугуст, — ты же… — он не знал как спросить…, — а как же насчет ангела?

Буглаев криво усмехнулся, поморщившись, как будто у него болит зуб.

— Совестно мне ангела твоего эксплуатировать, Август. Такое дело…, — он разглядел горе и панику на лице друга, и сжалился:

— Август, родной ты мой… — Буглаев осекся, проглотил комок, — понимаешь ли, какое дело… Я всю ночь думал, все утро маялся как тебе сказать после всего… Уж ты извини, что я тебя так мучил, за собой таскал. Затмение нашло. Просто я понял вдруг одну истину: нельзя одолжаться чужим, ну, везением, что ли, счастьем. Ангелом чужим, короче. Вроде воровства получается… Нет, не то… Ладно, тогда так: если есть эти ангелы-хранители персональные, которые над каждым из нас стоят, то он и у меня есть. Ты был прав, когда сказал: пережил Колыму, судимость снята, реабилитирован, в родной город приехал вот… Я ведь и сам себе говорил часто: это чудо. Ну так чудо — это и есть тот самый ангел: ты был прав, да… Получается — не пьяный мой ангел был и не сбежал никуда, а был со мной все это время. А я его еще и оскорбил, получается: пошел, мол, вон, негодный… а я себе другого найму, чужого, который для меня все сделает правильно. Болван я! Идиот! Уже потому я идиот, что сказку эту себе придумал, в нее спрятаться хотел, проехаться на халяву. Нет халявы в жизни: не бывает. Каждый рождается в одиночку и умирает сам в себе. А в жизни — как на ринге: бейся, борись, или тебя сшибут. Ангел и на ринге нужен каждому, но еще прежде ангела ты сам себе нужен: мускулы твои, соображение, глаз, характер; а нет у тебя всего этого — и тысяча ангелов тебе не помогут — при всем их желании… Вот так… Ангел! Если он есть у меня, друг мой Август, то он сейчас проявится. А если нет никаких ангелов, то причем тут ты, спрашивается? Я сам, только я сам могу и должен разобраться с тем, что меня ждет. Какая тут может помочь нянька — даже если эта нянька — самый добрый человек, самый лучший друг вроде тебя? Ведь если Лиза моя уже… уже не моя, то чем ты мне поможешь? «Категорически требую отдать назад моему другу Буглаю его законную жену!», — : так ты скажешь? Или тещу мою, старушенцию, отмутузишь свернутым полотенцем за то, что она Лизе письмо мое не отдала, если это все так окажется? Что ты сделаешь? Да ничего ты не сделаешь! Только сам будешь стоять рядом со мной, как несчастный тузик, и горевать за меня — за то, что ничего для меня поделать не можешь… Не могу я, Август, за тебя прятаться. Я сам должен, сам! Что бы ни было. Ничего ты изменить не можешь, Август — это все я, дурак, сам себе выдумал… Прости меня. И за водку прости… После лагерей воля пробуксовку дала: испугался я… В лагерях не боялся, а вышел — и не знал что делать, как жить. Ты помог мне. Через тебя я к правильному решению пришел. Прощай теперь. И не рви ты мне душу, пожалуйста, своими тоскливыми глазами. Все будет хорошо! Ты мне сам это обещал, и я тебе верю! Вот с этим твоим благословением я и пойду дальше. А ты иди ищи своих. Ты их найдешь, я знаю. Я ведь своими глазами твоего ангела видел: клянусь тебе. Спасибо тебе за все, Август. Спасибо, друг. Прости меня еще раз. Прощай. Может и свидимся еще когда-нибудь: мир тесен. Ты — настоящий друг, Август: я тебя никогда не забуду. Давай обнимемся, да я и пойду. А то ведь разбередишь мне душу сейчас окончательно, и я с тобой на вокзал вернусь: поедем вместе твоих искать. И на каждой станции будем водку пить! Ага, испугался? Прощай, Август, прощай, брат мой… — Буглаев коротко обнял потерянно застывшего Аугуста, крепко сдавил его, оттолкнул, поднял свой портфель и пошагал прочь — почти побежал через площадь. На углу остановился, обернулся, широко взмахнул шляпой, крикнул с улыбкой: «А Августа Борисовича я тебе гарантирую!», и скрылся за углом.

На одно мгновенье появился у Аугуста позыв ринуться на ним вслед, догнать… он даже пару шагов сделал, но тут же и остановился. Зачем догонять? У них разные дороги в жизни, у каждого — своя; пусть в чем-то похожие — необходимостью найти своих родных и самих себя в новой жизни —, но все равно совершенно разные. Так чего же путаться друг у друга в ногах? Все правильно: люди берутся за руки, чтобы выбраться из трясины, но смешно же все время потом так и ходить за ручку. У каждого свой собственный путь на земле, и свой собственный последний камень на холмике. Все правильно…

И тем не менее, Аугуст чувствовал себя брошенным, осиротевшим, абсолютно одиноким в этот момент. Оказывается, не только Буглаеву был он нужен как опора, но и Буглаев был ему нужен в не меньшей степени, чтобы пережить это первое, шоковое испытание свободой.

Позже в жизни, когда Аугуста Бауэра будут расспрашивать иногда о его лагерной жизни, то будет он неизменно вспоминать и рассказывать только о тех, первых послелагерных днях, проведенных в компании лесного бригадира Бориса Буглаева, и об их совместном путешествии до Свердловска. О самом же лагере Аугуст будет рассказывать скупо; да и о чем там рассказывать? Про сплошную тьму без просвета? И как рассказать о бесконечных страданиях души и тела, ставших там, в той тьме, привычкой, однообразной злободневностью? Для этого все равно нет подходящих слов, и чем больше лет улетает в прошлое, тем меньше это прошлое вообще кого-либо волнует или интересует. А вот что волнует и интересует Аугуст знал: поэтому он частенько изображал малышам, как дедушка Август ехал из тайги и водку пил и качался, и в бане стонал, когда его веником хлопали — это всегда будет проходить на «бис» и сопровождаться «представлением»: дед Аугуст ложился на пол, а трехлетний внук Костик шлепал его березовым веником по спине; дед при этом обязан был кричать: «Федя, поддай, поддай парку, Федя!». Старый Аугуст исправно кричал и стонал по мере того, как внук его хлопал: «О-о! Еще! Еще!», — и все покатывались со смеху… Женщины проявляли свой собственный интерес к рассказу: они обязательно хотели знать, встретился ли Буглаев со своей Лизой или нет, и дождалась ли она его, и остался ли он с ней потом, когда нашел. Аугуст этого не знал, и никогда уже не узнает больше, но чтобы сделать женщинам приятное, он говорил им, что да, конечно, Лиза дождалась Бориса, и зловредная теща Аглая Федоровна сдалась и с удовольствием нянчила потом еще двух маленьких красивых девочек и одного очень умного мальчика по имени Август Борисович. Вот такая родилась добрая сказка из недобрых времен его молодости. Но то будет потом, потом, очень еще нескоро…

В степь

Аугуст отстоял долгую очередь в кассу и взял самый дешевый билет в общий вагон обратно до Омска. С общим вагоном его «дембельский» шик-парад закончился: чай тут не разносили, жареную колбасу — тоже. Тут царил грубый закон джунглей: «Зад поднял — место потерял».

В переполненном отсеке, куда закупорилось — с детьми и барахлом — человек десять, Аугуст со своей шляпой и пальто смотрелся как пророк Моисей в кругу австралийских аборигенов, но ему повезло: народ в его отделении попался миролюбивый, озабоченный собственными проблемами, но и бдительный: быстро договорились между собой спать по-очереди, чтобы следить ночью за чужаками с их зацепущими руками, постоянно снующими туда-сюда по составу.

А вагон на каждой станции снова и снова брали на абордаж, так что он раскачивался, скрипел и трещал, но не поддавался; это был очень крепкий и твердый вагон, хотя и вмещал народу как резиновый.

«Неужели столько людей из лагерей разом поотпускали? — подумал в один из таких штурмов Аугуст, и это была драгоценная мысль: значит, все будет теперь быстро меняться; следовательно, не сегодня-завтра могут и августовский Указ отменить, и немецкую республику восстановить… Хоть бы мать с Беатой были живы…

Омск встретил Аугуста неприветливо. Прямо с поезда, вместо того чтобы отдать честь его пальто и шляпе, Аугуста задержал милиционер и отвел его в милицейскую комнату, где учинил ему допрос. Аугуст отвечал на вопросы четко, вежливо, но слегка раздраженно: ему мешал вид голубиного перышка, прилипшего к рукаву милиционера вместе с кусочком голубиного помета.

Голубятник долго, по слогам, изучал документы Бауэра, удивлялся странно звучащей фамилии арестованного и не менее странному имени его, и совершенно окаменел лицом, докопавшись до факта, что Аугуст — немец. Наверно, милиционер этот только что прибыл из настолько глухой таежной деревни, где еще не подозревали, что война с немцами закончилась, и принял Аугуста за представителя передовых гитлеровских частей, дошедших уже до Сибири. От внезапного приступа бдительности привокзального идиота прошиб пот до колен, и он принялся возбужденно звонить, бесконечно повторяя: «Алле, алле, коммутатор, девушка…», пока его не соединили с кем ему надо было, и он тихо, в трубку, сообщал кому-то военную тайну о пойманном шпионе. Аугуста он запер за решетку — вместе со шляпой и чемоданом — вещественными доказательствами шпионства. Часа через два прибыла вызванная голубятником «инстанция» в составе двух человек в гражданском, просмотрела документы Аугуста, и «шпиона» отпустили — к великому разочарованию опозоренного мента: эксперт в гражданском подтвердил, что чернильная печать на почетной грамоте трудармейского лагеря — подлинная. Невероятно, но факт: «инстанция» даже извинилась перед задержанным словами: «Товарищ Ушаткин Вас за фармазона принял, товарищ Бауэр. Это было ошибкой. Вы свободны». Бауэр не совсем впопад сказал: «Очень приятно», — и поспешил убраться из милиции поскорей. Из-за этой досадной задержки он не успел добраться до окошка до закрытия касс, и пришлось ему продолжить стояние ночью, чтобы к восьми утра следующего дня не потерять место в очереди. То была тяжелая ночь. Аугуст провел ее в основном стоя, потому что сидеть в кассовом зале на полу запрещалось, и за этим строго следил товарищ Ушаткин. Несколько раз за ночь товарищ Ушаткин подходил к Аугусту, как будто видел его в первый раз, и проверял его документы заново; затем строго произносил: «Все в порядке, товарищ», возвращал документы, козырял и переходил к следующему пассажиру. При одной из таких повторных проверок мозговые усилия товарища Ушаткина, судя по заблестевшим вдруг глазам, чуть не принесли ему победу: он спросил, почему в документах стоит «Чарск», а Бауэр находится в Омске. Но Аугуст почтительно объяснил милиционеру, что дорога в Чарск лежит через Омск, и именно в Чарск он и собирается купить билет, когда откроется касса утром. Глаза у голубиного обосранца потухли, но он еще предупредил: «Утром проверю!».

Но проверить билет у Аугуста идиот Ушаткин не успел: сменился. В восемь утра на дежурство заступил другой, пожилой милиционер, который один раз еще проверил у Аугуста бумаги, козырнул и больше не подходил. И тогда Аугуст сделал одну мудрую вещь, за которую хвалил себя потом всю оставшуюся жизнь: он достал из чемодана и спрятал за пазуху, под рубашку, деньги и документы. Очередь наблюдала за его манипуляциями с одобрительным пониманием. Такой оптимально переупакованный, Аугуст купил билет и вечером того же дня уехал в сторону Чарска. В первую же ночь у него украли в поезде чемодан и шляпу. Все остальное, а именно — пальто и документы — было на нем, и таким образом он спас свое будущее перед лицом надвигающейся холодной осени и всех последующих зим и лет.

Прибыв в Чарск, Аугуст в тот же день познакомился на станции с колоритным стариком — поволжским земляком с драматическим театральным именем Манфред Тойфель. Старик разгуливал по платформе в длинном женском пальто с каракулевым воротником и цепко присматривался к приезжающим. Когда Август на минуту приостановился, озираясь и соображая, с чего следует начать поиски матери и сестры: с горсовета, или с милиции, или сначала в Сыкбулак бежать (они с матерью договорились писать туда на всякий случай, на адрес хозяйки, чтобы не потеряться), странный старик торопливо подкатился к Августу, представился Тойфелем и с сильным немецким акцентом поинтересовался, не ищет ли «тофарич крича калафой тля начифат». Аугуст ни черта не понял, но опознал родной акцент и предложил старику повторить то же самое по-немецки. "Tu liper Gott! Si sin toch euner von unsch!", — возликовал старик, и объяснил, что предлагает ночлег тем, кому некуда деться: гостиниц-то нет, а сейчас столько швали гуляет по степи, что добрые хозяева боятся на постой незнакомых брать. Дальше они говорили по-немецки.

«А Вы сами-то не боитесь?», — спросил Аугуст. Старик Тойфель засмеялся: «Мне бояться нечего, у нас нет ничего: две кровати да тумбочка пустая. Мы с сыном Клаусом сами у хозяина живем. Сын ночами на подстанции дежурит, а днем спит, а я днем постояльцев ищу мужского рода на свободную кровать. Жить-то надо. Пенсии у меня нет, а сын с женщиной связался, все деньги ей отдает, а сам голодный ходит, дурак такой. Сейчас он спит, а вечером можете приходить ночевать, я покажу, пошли. Сто рублей всего. И чай утром! А если я мешаю, то и я уйду, в котельной посижу: меня пускают. А то и бесплатно приходите — поговорим о родине нашей, вспомним. Только мне надо знать, придете Вы или нет: а то вдруг я еще кого-нибудь найду?». Аугуст спросил адрес, сказал что придет и дал старику две тысячи рублей с наказом купить хлеба и сахара, если сможет. Старик прослезился немножко, и сказал, что все будет исполнено.