Исход

И Аугуст побежал в Сыкбулак. Старая хозяйка, для которой мать с сестрой чесала когда-то шерсть, там уже не жила: уехала недавно к сыну в город Алма-Ата. В доме жила ее одинокая сестра-казашка с завязанным зубом, раздраженная на весь мир. Сначала она сказала Аугусту, что ничего не знает про немок, которые здесь жили, потом вспомнила, что да, были письма на букву «Б», но она не знает где они — на растопку пошли, наверно. Потом, за двести рублей пошла искать и принесла целых два, оба от матери. В первом мать сообщала Аугусту куда они попали, а во-втором… второе письмо было страшное: сестра Беата погибла. Аугуст сел у ворот и заплакал. С трудом перечитал второе письмо еще раз: был пожар на шахте, под землей, и Беата, которая толкала там вагонетки, сгорела вместе с другими женщинами. Мать под землю не посылали: она работала в лагерной столовой. Последнему письму было больше года. Аугуст поднялся и побрел обратно в Чарск. Ну вот. Война закончилась, а жертвы ее продолжаются. Теперь их осталось только двое с матерью. Если мать вообще пережила этот последний год… Но хотя бы Аугуст знал теперь где ее искать, знал в каком она лагере. Он поедет туда и пойдет по ее следам. Если она жива, то в лагуправлении будут знать, куда ее направили. А может быть, лагерь еще не закрыли, и тогда она еще там…

Со свинцом на сердце, уже в полной темноте Аугуст притащился в Чарск. Он слишком устал, чтобы идти сразу на станцию; он и так почти не спал последние трое суток. И он направился к старику Тойфелю, у которого его ждали кровать и горячий чай. Может быть даже с хлебом и сахаром.

Старик Тойфель встретил его с арматурным прутом в руке.

— Вот, — сказал он сразу по-немецки, — подарок Вам, Аугуст: нельзя сейчас без оружия ходить. Отличная штука. У меня такая же есть. И у сына — тоже. Сын уже три раза от бандитов отбивался после зарплаты, и я тоже один раз, когда хлеб нес. Вы, Аугуст, человек при деньгах, вам этот инструмент обязательно пригодится, обязательно. А я Вам его прилажу как положено: со специальным карманом и на резинке. Вот, смотрите, как я ловко придумал: на пальто внизу пришивается маленький кармашек из кожи, и туда вставляется нижний конец палки; а сверху пришивается резинка петлей. Смотрите: рраз — резинка сдвигается, и палка уже в руке! И ничего не видно, когда идешь, а то собаки и милиционеры злятся, если это в руке носить. У меня как раз и кожа есть, и нитки, и даже резинка отличная; жена хозяина свои трусы рваные в мусор выбросила, а не подумала, дура, что в них еще резинка хорошая может быть. А я подумал об этом: и вот вам — пожалуйста. Очень важно все замечать и всегда иметь думающую голову на плечах. А хлеб, и сахар, и чай я купил. И даже рыбную консерву для Вас, Аугуст. Мы с сыном, правда, рыбу не едим, никогда не ели раньше, но в теперешних условиях — теперь мы едим все. Наш хозяин — он мусульманин, но сало ест и шмальц так, что ни один честный христианин за ним не угонится. Тоже раньше этого не ел. Голод научил! Зато, говорит, я теперь цивилизированный человек стал, могу в Париж ехать. Это у него шутка такая про Париж. А сам не знает даже, где тот Париж находится. Думает, что в Америке…

В таком духе болтая и суетясь, Тойфель провел Аугуста в комнатушку два-на-два, где на полу, между кроватями горела керосинка, на которой сипел большой алюминиевый чайник, а на столе слабо светилась керосиновая лампа и стояли две мятые-перемятые алюминиевые кружки. — Вот, с керосином живем второй месяц благодаря меня! — гордо похвастался старый Манфред, — но и везет, конечно: много народу сходит теперь на станции: всем чего-то нужно здесь, все чего-то ищут. Как Вы думаете, Аугуст, вернут нас обратно на родину теперь, когда война закончилась и когда ясно стало, что мы не враги больше, или еще дальше будут нам припоминать, что мы — немцы? Как Вы думаете об этом? А то мой сын, мне кажется, думает об этом неправильно; он каждый раз говорит мне на русском языке: «Pfuj nas wernut, Fati». То есть, он не очень верит что нас вернут. Он очень хорошо говорит по-русски, не то что я. И с женщиной он спутался тоже с русской… — старик вообще не умолкал ни на секунду, и Аугуст усомнился, даст ли ему этот несчастный болтун вообще поспать сегодня, даст ли побыть одному со своими мыслями, со своей скорбью? Ведь не даст, старый пес.

— А водочки Вы бы выпили, Манфред? — спросил он издалека.

— Что? Водка? О, мой сын Клаус с удовольствием выпил бы, он привык уже. А я еще не привык, но тоже выпил бы с удовольствием. Но только у нас нету водки. Это редко бывает, на праздники, в гостях если… Но нас редко приглашают….

— Ну а купить есть где? — спросил Аугуст.

— Купить? Да, конечно: купить можно. И идти даже никуда не надо: наш хозяин гонит водку.

— Мусульманин?

— Да он такой мусульманин, что любому доброму католику сто очков форы даст в вопросах изготовления самодельной водки! Так-то он человек неплохой. Жадный только очень, и память у него слабая: по три раза в месяц за квартплатой приходит, забывает что ему уже отдали, выкинуть на улицу грозится.

— Вот Вам деньги, Манфред: купите у него бутылку водки от моего имени: мол, гость пришел, земляк.

— Он гостей не терпит, земляков тоже — ни наших, ни своих, но за деньги он мне будет рад и посреди темной ночи, — засуетился старый Тойфель, одевая свое вооруженное пальто («Хозяин живет с другой стороны дома, а пальто защищает дополнительно от злых собак», — пояснил мудрый старик, готовясь в опасный поход вокруг дома и извлекая из «кобуры» свою арматурину).

Расчет Аугуста оправдался: не успели они выпить по полкружки, как старый Манфред «поплыл», прекратил талдычить про милое свое, лютеранское село Куккус — самое красивое на всем левобережьи Волги, стал плакать, повесив голову и повизгивая, так что Аугуст уложил старика набок на его кровати, и накрыл его поверх одеяла еще и женским пальто с каракулевым воротником. Старик спал и всхлипывал во сне, но Аугусту это уже не мешало: у него громко стонало свое собственное в душе; он задул лампу и долго еще, накрывшись своим пальто, лежал в кромешной тьме на шишковатом ватном матраце, вросшем за века в тяжелую ржавую сетку кровати, завезенной в эти края, наверное, в самом начале железной эры. Аугуст лежал так меж сном, явью и картинами прошлого, которые то ли снились ему, то ли вспоминались, путаясь во времени и пространстве; так, не мог он никак понять, жива ли Беата, с которой он только что разговаривал и требовал не лезть в шахту ни в коем случае, или правдой является все же сообщение о ее смерти, которое они с Беатой только что прочли вместе в письме матери. А потом они вчетвером: отец, Вальтер, Буглаев и Аугуст, пилили огромное дерево, а оно все не валилось, а свалить его надо было непременно, потому что, сказал Буглаев, от этого зависит победа; и они пилили это проклятое дерево дальше, но зачем-то — обратной стороной пилы. Однако, Аугуст помалкивал: раз обратной — значит так надо, Буглаеву видней. А вот то, что Вальтер дергал пилу невпопад — это Аугуста сильно раздражало. И еще его раздражало, что Вальтер никак не мог вспомнить куда он подевался из поезда. Он утверждал, что он никуда не девался, и отец стоял на его стороне, и получалось, что Аугуст — круглый дурак, и сам все позабыл. И он все пытался вспомнить, что же это он забыл такое, что все другие помнят, и тут дерево затрещало и стало валиться прямо на него, и упало на него, и раздавило его, но он все равно оставался жив — только сильно придавлен стволом к земле. Аугуст сильно дернулся из-под ствола и проснулся. Было темно. Аугуст вспомнил где он, отдышался и заснул снова, не совсем соображая — так жива Беата все-таки, или нет, если он с ней только что разговаривал…

Аугуст спал так крепко, что не услышал даже, как «директор гостиницы» снова зажег лампу посреди ночи, снял с него пальто, накрыл его одеялом, и долго пришивал, тяжело вздыхая, к подкладке пальто кожаный карман и резинку для ношения страшного оружия, а после накрывал Аугуста снова его шикарным, отныне надежно бронированным пальто, пил воду, гасил лампу и укладывался со стонами и причитаниями, бормоча какую-то невразумительную абракадабру, из которой немецкое ухо могло бы выхватить только один часто повторяющийся звук, похожий то ли на "Zuhause", то ли на "Nachhause", что по-русски означало «дома» или «домой»; возможно, дед жаловался сам себе на что-то, вспоминал, насколько лучше жилось ему дома, и просился у судьбы назад домой…

Когда Аугуст наутро обнаружил конструктивные изменения в своем пальто, то сделал себе строгий выговор с предупреждением за слишком крепкий сон: при таких роскошных привычках у него когда-нибудь не то что документы — жизнь украдут во сне к чертям собачьим; он даже украдкой документы проверил и деньги пересчитал, но все оказалось на месте и в полном порядке.

Аугуст заторопился на станцию, но старик запротестовал, что без «фрюштюка» не положено, и запалил керосинку. Тем более что на север, сказал он, — «нах Руссланд», — поезд все равно только в три часа дня будет, а раньше одни товарняки пройдут, без остановки. Тойфель настолько хорошо ориентировался в расписании поездов по станции «Чарск», что при дурном расположении госпожи удачи, если бы она подослала ему энкавэдэшника, перед которым он обнажил бы свои глубокие познания, то катиться бы ему однажды в одном из этих поездов, далеко и бесплатно, в статусе чрезвычайного и полномочного немецкого шпиона.

Аугуст сказал об этом старику, и тот обрадовался: «Так я за немецкий шпионаж в пользу Румынии и отсидел уже два года — еще до того как нашу республику разогнали!». Почему именно в пользу Румынии, Тойфель сказать не мог.

— Такая, наверное, разнарядка была, — пожал он плечами, — а может быть за то, что я у румына ковер купил на базаре. Тот румын со мной потом по одному и тому же «румынскому» делу проходил.

— Всего два года за шпионаж получили? — удивился Август.

— Не два, а двадцать два впаяли! — гордо возразил Тойфель, — но был амнистирован в ознаменование пакта Молотова-Риббентропа в тридцать девятом! — у Тойфеля был такой ликующий вид, как будто это он лично пакт Молотова-Риббентропа за обе стороны подписывал, — а сюда я уже потом, вместе со всеми приехал в сорок первом.

— И в трудармию не загребли?

— Нет, я старый, мне трудармию не доверили, а Клаус без ног: обморозил в сорок втором, чуть не расстреляли его насмерть за членовредительство, но обошлось: нашлись свидетели, русские, что он пьяный был — а он тогда совсем ничего не пил еще, даже пива не пил; но русские его спасли, сказали, что он пьяный был, и его отпустили. Если пьяный, то это сильно смягчающее обстоятельство для суда. Уж как он радовался, мой Клаус: целый год потом с этими русскими водку пил: с ними и привык пьянствовать. Сейчас с женщиной своей пьет. Но жить к себе она его не пускает: может быть к ней еще муж с фронта вернется, надеется она. Ей в сорок третьем похоронка пришла с Курской дуги, и она поклялась мужа своего до сорок седьмого еще ждать; почему до сорок седьмого — не знаю: блажь у нее такая. Но вот ждем с сыном сорок седьмого года. Может, тогда они и меня к себе заберут от моего мусульманина. Там у нее места много в доме: десять или даже двенадцать кроватей для приезжающих можно поставить — не то что тут…

Вдруг старик спохватился, что постоялец забыл выпить водку: бутылка почти еще полная. Аугуст махнул рукой: «Оставьте своему Клаусу».

— Он не придет сегодня, — вздохнул старик, — раз не пришел до сих пор, значит к женщине своей подался: уголь завозить ей на зиму. Зима скоро будет, — пригорюнился Тойфель, — еще одна зима…

На станцию они отправились вместе. Старику там делать было совершенно нечего: платформа была пуста, но он утверждал, что дома ему все равно скучно, а хорошего друга нужно проводить достойно. Он сидел рядом с Аугустом на лавке и клевал носом. Хитрый дед. Аугуст понял, что Тойфель ждет, уедет он или ему не удастся сегодня: тогда выгодного клиента можно будет снова забрать на постой. День был холодный, начал моросить дождь.

— Идите домой, Манфред: все равно никого нет.

— Вот Вы уедете, Аугуст, и я уйду, — старик явно зябнул в своем пальто. Что же он зимой-то делать будет, замерзнет ведь?..

— А как вы греетесь зимой, Манфред? У вас даже печки нет.

— Клаус принесет буржуйку опять. Поставим на место тумбочки. Там, над окном дырка есть для трубы.

— А чем топить?

— Это всегда большая проблема: уголь надо под кроватью хранить, а то украдут снаружи. Всего четыре мешка помещается. Но ничего: на месяц растянуть можно, если с умом топить.