Исход

— Ну а еще один дядя — он тоже приедет к вам, правильно? — коварно спросил их Аугуст.

— Это какой еще дядя приедет? — хотел знать маленький Паша.

— Ну, какой-какой: папа Спартака этого самого, племянника вашего…

— А, нет: этот не приедет… Хотя я не знаю, — нахмурился старший Вася и пихнул младшего, который как раз открыл было рот, чтобы что-то добавить, — про этого мы не знаем ничего! — старший явно хитрил чего-то.

Сердце сделало странный кувырок, И Аугуст спросил:

— Ну и когда же она приезжает? Скоро август кончается: школе начинаться пора первого сентября.

— А, скоро приедет: куда нам торопиться, — великодушно махнул рукой старший брат, — школа-то стоит: никуда не сбежит.

Это звучало логично.

Полигон

А потом начался вдруг новый отсчет времени. И не только потому, что приехала Уля. Новый отсчет времени начался с события, которому Август стал не просто живым свидетелем, но может быть даже — самым первым свидетелем из посторонних, неприглашенных, непосвященных. Хотя с Ульяной наступление этой эпохи все же было связано хронологически, а именно тем, что Иван Иванович Рукавишников попросил Аугуста встретить Ульяну с поезда утром двадцать девятого августа. «Такая беда, — понимаешь, — сказал он Аугусту, — мне двадцать девятого в Омске быть надо: собирают руководителей хозяйств на закрытое совещание. Что-то очень важное. Сказали: «неявка разрешается только в мертвом виде». Так что выручай, Август Карлович. Ульяна, она того-этого: немножко расстроеная она приедет, семейные проблемы у нее. Хочу, чтобы приятный ей человек встретил ее; вы же с ней как будто друзья: она к тебе уж очень хорошо относится: «Ах, этот Август, такая тонкая душа…». Ну вот ты и встреть ее, пожалуйста, тонкая душа. А мне сегодня днем еще в Омск выезжать. Ну, встретишь?».

— Встречу, — согласился Аугуст внезапно занемевшим языком, — Послезавтра встречу, да.

— Прими заранее личную мою благодарность.

— Не за что. Встречу.

— Спасибо.

— Не за что. Сам буду рад ее встретить, — Аугуст повернулся и пошагал прочь, не желая выдать себя сложной игрой плохо управляемых лицевых мышц. Кажется, он улыбался, а может быть и кривился, как от зубной боли. Этот день и весь следующий Аугуст прожил в состоянии постоянного нервного напряжения. «Август, тонкая душа!», — пело в нем, но ведь это ничего не значит. Это все равно, что сказать: «Серпушонок, лапушка…». Сказать можно все, а крошка-Спартак на руках Ульяны — это уже вещественное доказательство совсем другого уровня отношений, и на тот счастливый уровень Аугуста не позвали и уже не позовут.

Весь вечер Аугуст чистил свой «дембельский» костюм и гладил его угольным утюгом. Про поручение председателя он матери объяснил, чтобы она не решила, что он рехнулся еще дальше. Мать поджала губы: «Ну и ехал бы в своем русском fufajka, — сказала она, — зачем таким павлином одеваться, как будто собственную невесту встречаешь. Она — чужая жена: не забывай этого, пожалуйста».

— Мне-то что — чья она жена, — огрызнулся Аугуст, — председатель приказал встретить с уважением. Все-таки — директор школы будет…

— Вот бы школьные начальники ее и встречали, — не могла никак успокоиться мать, — ты-то причем тут?

— Говорю же тебе: меня Рукавишников попросил! — вскипел Аугуст. Они с матерью почти поссорились в тот вечер.

На колхозном грузовичке, который он старательно отскоблил накануне в луже у ручья, Аугуст выехал в полседьмого утра в сторону Семипалатинска. Как раз рассвело, и небо было странное: молочно-белое, с комками неподвижных светло-серых облаков; небо напоминало Аугусту сладкое лакомство, которое мать в давние времена иногда готовила детям по большим праздникам. Оно называлось «снежок»: в сладком молочном сиропе плавали сладкие, зефирообразные комочки; дети ревниво считали их друг у друга в тарелках, но их всегда было поровну. От этих воспоминаний у Аугуста перехватило сердце; хотя, может быть, и не от них вовсе…

Дорога была накатанная, мотор гудел ровно: ничто не спасало от панических мыслей о предстоящей встрече. Что ей сказать при встрече? Поздравить? Конечно, поздравить надо. Спросить, почему она одна и когда ее муж приедет? А что: вполне можно спросить — ничего особенного в этом вопросе нет. А вдруг она не захочет отвечать, типа: «не твое, Аугуст, это собачье дело…»? Ну, не захочет, так не захочет: тогда можно извиниться… А можно и не извиняться, подумаешь…

В этот миг что-то произошло с небом, или с машиной, или с ним самим, потому что грузовик стремительно заскользил влево, всем боком, вместе с дорогой… у Аугуста поплыло в голове… нет, это была не дорога с машиной: это небо сорвалось вдруг с места и стремительно помчалось вправо — всей массой своей, с туманом, облаками и заполошными воронами, беспорядочно молотящими крыльями как черными тряпками. Еще через несколько мгновений ослепительной синевой загорелось небо, и в нем, прямо по курсу висело круглое, бледное солнце, но яркий свет падал почему-то не от него, а откуда-то слева, откуда последовал вдруг тугой удар в бок машины, которая на секунду приподнялась всей левой стороной над дорогой и грохнулась снова на четыре колеса, потеряв на секунду управление и вильнув с дороги. Аугуст резко ударил по тормозам и посмотрел влево: на него неслось черное, клубящееся марево, перемешанное из земли и неба, а над ним в бесконечно высокое небо поднималось чудовище: гриб на тонкой, черной ноге, в белой конической юбочке, с белой, круглой, все растущей, протыкающей космос, светящейся головой: это он, этот шар затмевал солнце, и хотя внутреннее свечение его быстро спадало, ослепительная наружная белизна его только набирала силу… Видение закончилось быстро: стена пыльного вихря упала на машину, сотрясая ее и обрезав видимость до «дворников» на ветровом стекле. Пять, десять минут сидел Аугуст неподвижно в загипнотизированной позе и ждал что будет дальше, не в силах осмыслить только что увиденное. Наконец шквал, засыпавший машину пылью и травяной трухой, улетел дальше, постепенно прояснялось, и вот уже снова проявилось небо, и гриб все еще висел в нем, но уже совсем другой на вид: черная ножка почти отмерла, юбочка исчезла, осталось одно раздутое облако, напоминающее уже не шар, но рыхлую, зловещую медузу со свисающими синеватыми соплями…

И тут Аугуста осенило: так это же атомная бомба была! Та самая, о которой все время говорили, которую ждали! Свершилось! Он видел взрыв атомной бомбы! Такой же, которой американцы разбомбили — одной бомбой! — сразу целый город и убили, сожгли сто тысяч людей одним ударом! Такие же американские бомбы были теперь нацелены и на Советский Союз. И вот — хрен вам теперь! Вот она — своя! Наша! Он только что видел ее! Вон она — все еще висит над землей: сама Смерть висит: собственной персоной!.. Он видел! Он видел это!!! Ликование смело остатки страха, Аугуст открыл кабину и выскочил наружу. Пахло гарью, пылью, полынью, чем-то еще… Запрокинув голову, Аугуст смотрел на расплывающуюся в жирный блин, тускнеющую атомную медузу. До нее было далеко, много-много километров, а она чуть не перевернула ему машину… Какая чудовищная мощь!

Густой, короткий шорох сверху и тупой удар за спиной заставили Аугуста пригнуться и прикрыть голову руками. Но ничего больше не случилось. Аугуст обернулся. Затем заглянул в полузасыпанный земным мусором кузов грузовика: там лежал мертвый степной орел, раскинув обгоревшие крылья и вывернув голову назад. Глаза его были белые, выгоревшие, убитые яростным светом невообразимой силы: наверное, он еще сколько-то времени, ослепнув, кружился на горящих крыльях, не понимая, что с ним стряслось и отчего он падает.

Когда Аугуст снова сел за руль, у него колотились ноги и дрожали руки. Путаясь в движениях, он запустил заглохший мотор и поехал дальше, угадывая заметенную землей и мусором дорогу, постепенно приходя в себя и вспоминая, куда он едет и зачем. Орел остался лежать в кузове; пусть лежит: Аугуст покажет его всем… Атомная бомба!!! Он ее видел!!!

Аугуст в этот миг еще не осознавал, что только что, в его присутствии началась новая эпоха в истории земного шара в целом и в его личной судьбе. Постоянно оглядываясь на атомный гриб, он ехал все быстрей и быстрей: он торопился на вокзал, к поезду. В растревоженном разуме и взбудораженном воображении приезд Ульяны представлялся Аугусту событием не меньшего масштаба, чем только что пережитый атомный удар.

В Семипалатинске обстановка была спокойная: никто не бегал, не кричал и не смотрел в небо: здесь, кстати, тоже смело все облака, и на северо-западе вздымалось над горизонтом величавое кучевое облако необычной, сферической формы — то самое! — на которое, однако, никто не обращал внимания. Аугусту это было странно: не мог же никто ничего не слышать? Однако, вопросов он людям не задавал: лагеря приучили его руками зря не размахивать и лишними вопросами внимания к себе не привлекать.

До прихода поезда оставалось еще полчаса, и Аугуст пошел в зал изучить расписание поездов — просто так, из любопытства; посмотреть, например, какие поезда идут в сторону Саратова, и когда, и сколько до туда часов, или дней пути… Возможно, что он делал это только для того, чтобы меньше думать об Ульяне с ее ребенком, которые уже где-то на подъезде, которые вот-вот прибудут.

Наконец станционное радио прогукало что-то размазанным эхом, содержащим слова «Алмата» и «стоянка сорок минут». Аугуст купил перронный билет и вышел на платформу. Показался паровоз с белыми усами пара и черным дымом из трубы. Вот он уже рядом, шевелит красными колесами, двигает локтями шатунов — большой, черный, жирный и горячий, как черт, вылезший из ада. Потянулись вагоны. После второго шел почему-то сразу восьмой, и он пошел за ним до полной остановки, потому что как раз восьмой ему и был нужен. Пассажиры стали спускаться, кто прыгая вниз, кто сползая задом наперед, вытаскивая за собой чемоданы; иные спускали перед собой пухлые баулы, с трудом сохраняя равновесие. Аугуст помогал сходящим, вглядываясь в тамбур: где она? Но все сошли, а Ульяны не было.