Исход

— Вон от нее остатки, — указал на них пальцем Аугуст. Ульяна уже успокоилась немного, укачалась. Она посмотрела в небо и устало произнесла:

— Красиво. И совсем не грозно выглядит…

— Да, сейчас красиво стало, а было… было тоже красиво, только по-другому. Страшно было, грозно очень: вот правильное слово. А страшно потому, что непривычно… и еще — огромно очень, как несчастье, от которого не свернуть, — Аугуст говорил непонятные вещи непонятным тоном: он как будто жаловался, как будто что-то совсем другое хотел сказать; он как будто оттаял вдруг, стал растерянным, несчастным, просящим о чем-то. Ульяна посмотрела на него с сочувствием: она вспомнила его судьбу; она подумала, что понимает его печаль, его тоску по дому, его бесконечное унижение. Но как его утешить она не знала, и она спросила про бомбу, чтобы поддержать разговор, не молчать:

— А ведь это опасно, наверно? Радиация от них исходит, я слышала, от бомб этих. И от облаков этих красивых.

— Не знаю. Наверно. Для того и делаются ведь — чтобы боялись. Чтобы чужие боялись. Зато теперь она у нас тоже есть. Теперь нас никто не тронет больше, в нашей стране. Никакие новые американские гитлеры нам не страшны, никаких переселений народов не будет больше… — Аугуст осекся.

Ребенок в свертке начал кряхтеть.

— Не плачь, Спарташенька, — сказала ему Ульяна, — дядя говорит: теперь у тебя есть атомная бомба, и никто тебя больше не тронет, — она улыбалась ребенку, а потом повернула голову к Аугусту и улыбнулась ему тоже, и он чуть не задохнулся от этой улыбки, от этих глаз… Крошка-Спартак затих на минуту, обдумывая это сообщение, и заорал — оглушительно и бескомпромиссно.

— Мокрый, — констатировала Ульяна, — Август, снимите мне, пожалуйста, чемодан — самый большой.

Пока Ульяна пеленала в кабине ребенка, Аугуст отошел от машины, сел на камень и смотрел вдаль. Что-то должно измениться в его жизни теперь, после этого утра, думал он — хотя бы потому уже, что что-то должно измениться в жизни всей страны. Но только было ему при этом очень тревожно почему-то. Ульяна посигналила, Аугуст вернулся к машине, снова закрепил чемодан в кузове, сел за руль, скосил взгляд на Ульяну, кормящую грудью Спартака — чмокающего и постанывающего от удовольствия, и ему стало жарко. Его прошиб пот, и он захотел остановить машину и уйти за горизонт навсегда, или сказать ей… сказать ей, как он ее бесконечно любит. Машина катилась легко и бодро, чуя скорый отдых, и Аугуст снова — осторожно и стеснительно — скосил глаза на Ульяну. Ребенок уже лежал на ее коленях и спал, а сама она смотрела прямо перед собой и была погружена в собственные мысли, в которых его, Аугуста, конечно же, не было.

Впереди, в небе висели тучи: темные облака возвращались, уже забыв об утренней бомбе…

Молчали долго. Молчание нарушила Ульяна:

— Как школа?

— Школа готова, неделю назад парты привезли и большую бутылку с чернилами.

— И это все? — усмехнулась Ульяна.

— Нет, там много еще чего привозили. Но не мы с Айдаром: они сами присылали машину из города… из районо, что ли — или как там ваше учительское министерство называется…

— Прямо уж — министерство!

— Ну, значит — не министерство, — с досадой в голосе сказал Аугуст, — я в этом не разбираюсь. Мое дело — обода да траки, которые летят каждый третий день — черт их дери…

— Вы научились говорить по-русски, как настоящий шоферюга, — съязвила Ульяна.

— А я шоферюга теперь и есть: шоферюга и тракторюга! Конечно, я не профессор! — вырвалось у Аугуста, и прозвучало слишком резко: что-то такое вылетело наружу из его сердца, что не должно было вылетать, и Аугуст пробормотал, как будто оправдываясь: «Каждому свое…». Но Ульяна уже смотрела в боковое стекло, отвернувшись. Вот и отлично: ехать в тишине, без этих дурацких разговоров — это самое лучшее.

Так и доехали, не обменявшись больше ни словом. «Каждому — свое», — сказал он ей. Может быть, он ее обидел этим. А может быть, она его и не услышала вовсе…

Он снял ее чемоданы, помог занести в дом. В поднявшемся переполохе — братья висли на сестре и хватали ребенка, тетка кричала пронзительно — Аугуст отчалил незамеченным, отдал машину Айдару и пошел домой, забрав орла, чтобы показать матери. Айдару он тоже сказал, что орла убило атомным взрывом, но спокойный Айдар кивнул и сказал, что от бомбы, конечно, любая птица может сдохнуть; у них тоже курица погибла вчера — под мотоцикл попала.

Приезд Ульяны всколыхнул поселок. Во-первых, многие ждали открытия школы и не хотели, чтобы там заправляла «Кусачка»: ее высокомерие и наглость уже успели напугать родителей. Люди — по старой памяти — любили Ульянку Рукавишникову, однако в последнее время некоторые стали переглядываться в сомнении, потому что всеобщая любимица прибыла в поселок «дефектная» — с дитем на руках и без мужа, а значит — славно погуляла там, в столицах. Что ж, языки злы, ибо человек произошел от гадюки — по клятвенному утверждению Серпушенка, призывающему в свидетели свою «бабку». Особенно тема нелегально прижитого ребеночка занимала, понятное дело, женскую половину поселка, так что зажимай — не зажимай уши, а шушуки и всякого рода спекуляции на тему «Ульяна» достигали и Аугуста — через мать, в основном. Аугуст бабских сплетен не любил, фыркал, но в данном случае прислушивался с интересом. Картина возникала такая: настигла там, в большой столице сельскую девочку Ульяну Рукавишникову великая любовь к сыну большого человека. Этот сын по имени Алишер учился в том же педагогическом институте, что и она сама, и был такой бесконечно талантливый, что его уже ждали на работу сто министерств разом. Талантливый Алишер, конечно же, тоже влюбился в свеженькую и красивую Ульянку — как в такую не влюбиться! — и от этой безоглядной, взаимной расположенности возникла живая проблема, названная впоследствии «Спартаком». Ульяна предложила разрешить проблему просто: расписаться и сыграть свадьбу, но талантливый Алишер предложил ей сделать аборт и не занавешивать себе лучшие молодые годы мокрыми пеленками. Произошла большая ссора, которая закончилась примирением и согласием на брак с условием назвать сына — если будет сын — Спартаком, а девочку — по усмотрению матери. В силу различных объективных и субъективных причин поход в ЗАГС и свадьба все время откладывалась; главным образом потому, что родителям Алишера, большим людям, было западло видеть невесту сына на свадьбе в платье не белого цвета, да еще и с брюхом: это же позору не оберешься что по вертикали, что по горизонтали! Решили отложить свадьбу до той поры, пока спадет живот. Такая пора пришла, появился на свет маленький Спартак, но тут как раз возник вопрос с распределением. Для Ульяны вопрос-то был давно решен: домой, в «Степное»: ради нее там специально школу построили, ее люди ждут, дети ждут, она им обещала, что вернется, она для этого и учиться уехала, если на то пошло!.. Но Алишер ответил ей, что он еще не настолько спятил, чтобы в деревню ехать, когда его в министерстве ждут, где для него уже и кабинет приготовлен, и секретарша с длинными ногами (про секретаршу он не сказал, правда). Произошел чудовищный конфликт интересов: настоящая драма жизни, не имеющая компромисса; конфликт закончился разрывом, в результате которого Ульяна с ребенком перебралась из большой квартиры, которую снимали для Алишера родители, снова в свое общежитие, где подружки ей очень обрадовались на прощанье: все они уже как раз разъезжались по школам, по направлениям. Две недели Ульяна выдерживала характер и предавалась отчаянью, а потом, чтобы одним разом покончить с невыносимыми мучениями, пошла на вокзал да и взяла билет на поезд. Подружки проводили ее до вагона, но там, на платформе Ульяне отказала сила воли, она порвала билет, взяла такси и поехала назад к своему Алишеру, чтобы остаться с ним в Алма-Ате навсегда. И тут ее ждал следующий удар: дверь большой квартиры Алишера открыла пьяная, полуголая девица, которая, узнав что Ульяне надо, кинулась сталкивать Ульяну с лестницы, невзирая на ребенка в ее руках, и возможно, убила бы Улю или ребенка, если бы на шум не явился Алишер, не надавал пьяной девице оплеух и не стал гнать ее вон саму. Пока девица кричала и цеплялась за двери, Ульяна убежала. Сразу же вослед ей в общежитие примчался и Алишер, валялся в ногах, клялся, что любит Ульяну превыше всего на свете, и что девицу привел только для того, чтобы попытаться свою тоску по Ульяне утихомирить в себе, потому что думал, что Ульяна покинула его навсегда; он клялся даже, что готов ехать с Ульяной в порядке исправления хоть на край света: все такое подобное молол. Ульяна его все равно выгнала в тот день, но и сама не уехала сразу, а стала ждать что будет дальше. А он приходил каждый день с цветами и погремушками, умолял не разлучать его с родным сыном и клялся, что будет самым лучшим отцом и мужем на всем белом свете, и что его родитель — большой человек — уже договаривается об очень хорошем месте для Ульяны — после того как она выйдет из декрета: заведующей РайОНО. Про «край света» он уже начал забывать почему-то. В конце концов Ульяна, не выдержав страха остаться матерью-одиночкой и вернуться к себе в деревню с позором, а также соблазняемая мечтой счастливой жизни, решила, что она простит Алишера еще раз и останется с ним. Но опять получилось все не так. Три недели еще прожила она в общежитии в ожидании Алишера, чтобы сказать ему о своем решении. Ее не выгоняли, зная кто ее бурбонный жених. А «жених» взял и перестал вдруг появляться, зато оставил однажды внизу, у дежурной, письмо для Ульяны. Сам, стало быть, подняться не решился. Он сообщал в письме, что ему предстоят очень трудные времена: полуголая девица, встреченная давеча Ульяной в дверях его квартиры, написала заявление в партком и в министерство к отцу, что она беременна от Алишера через изнасилование, и что Алишер угрожает ее теперь бросить. Сам Алишер утверждал, что это ложь, и что он до нее даже не дотрагивался в детообразующем смысле слова, но отец пришел в немыслимую ярость и потребовал немедленно жениться от греха на этой проклятой девице, пока не поздно; потому что и в парткоме может возникнуть угрожающая запись об изнасиловании и тогда — прощай прием в члены КПСС, а значит — прощай вся карьера плюс колоссальный позор для родителей. Короче говоря: отец приказал жениться, и Алишер вынужден подчиниться, но потом, очень скоро, как только все устаканится, Алишер девку эту выгонит, разведется и приедет за милой Улечкой. И подпись: продолжающий любить тебя безумно, безмерно и безутешно — твой Алишер такой-то… Херомурдобаев или что-то в этом роде. Прочтя это письмо, Ульяна дала отцу телеграмму, побежала на вокзал и решительно уехала — с разбитым сердцем и Спартаком Алишеровичем Рукавишниковым на руках. Кто-то ее провожал из девчат, она уже и вспомнить толком не могла — кто конкретно. Но кто-то наверняка провожал: не могли же четыре чемодана с пеленками и одежками сами в поезд забраться?…

Аугуста корчило от всей этой пошлой истории, и он говорил матери, что ничего не хочет знать, потому что это его никак не касается, но мать все равно наивно вываливала и вываливала ему по вечерам такого рода новости, и он жадно слушал, делая вид, что ему безразлично.

Между тем школа заработала, и Ульяну, несмотря на ее большое нежелание, назначили директором. Кусако жаловалась в райком партии, было специальное заседание по этому вопросу — рассказал Рукавишников — и даже спор возник с матюками: одни считали, что Кусако — опытный педагог и член партии, а другие говорили, что Рукавишникова — комсомолка, и молодым везде у нас дорога, а у Кусако муж сидел за воровство. Победил голый расчет: Кусако будет вечно на пороге РайОНО стоять с протянутой рукой, а Рукавишниковой, которой РайОНО откажет точно так же, как и Кусако, всегда папа поможет за счет колхозных сусеков. Узнав про такой расклад, Кусачка вообще отказалась преподавать, за что ее вызвали в райком и пригрозили выгнать из партии. Тогда она согласилась быть завучем. Кстати сказать, на преподавательскую работу по совместительству — учить детей «Степного» немецкому языку — позвали и Аугуста. Лично директор школы Ульяна Ивановна его уговаривала: «Вы же грамотный человек, Август, техникум закончили: мы Вам учебники дадим, методические пособия: почитаете про аккузативы-номинативы, и детям объясните; ведь главное дело — Вы же язык знаете в совершенстве, и произношение: это же уникальный шанс для детей! А то приходил один фронтовик наниматься учителем немецкого, а сам кроме «хенде хох», «шнапс ист шайзе» и «алле — гоп!» и сказать-то ничего не может. А пришел важный такой, в галстуке-бабочке, с амбициями: дед его, видите ли, до революции в цирке фокусником работал…».

И так, и этак пыталась Ульяна развеселить Аугуста, растормошить его и уговорить на положительное решение, но Аугуст видел во всем этом только деловой интерес с ее стороны, без тени личной симпатии, а потому наотрез отказался со мстительными словами: «Я шоферюга, а не учитель! Это раз. И я в хозяйстве Рукавишникову нужен. Это два. Отказываюсь!». Ульяна посмотрела на него внимательно и прекратила мучить своими официальными директорскими улыбками — вздохнула и отстала, пригорюнившись. «Вызывай Алишера своего, — хотелось ему крикнуть ей, — и пусть он преподает тебе тут все подряд, вместе с аккузативами — талантливенький твой!..». Но, конечно, ничего такого даже не пикнул вслух: зачем обижать ее? Она и так уже достаточно обижена судьбой. «А сам я не обижен как будто?», — тут же вскипела в нем протестующая мысль. Уходя из школы, он горько сожалел, однако, что не согласился, и обзывал себя семнадцатилетним, ревнивым сопляком; ведь он мог бы видеть ее каждый день, говорить с ней каждый день… Да, но зачем? Зачем? Чтобы в один прекрасный день быть свидетелем, как является подлый хорек Алишер, и забирает себе Ульяну навсегда? Нет уж, спасибо!..

А мать между тем затеяла очередную атаку на сына на тему женитьбы. Однажды она напекла пирожков с хреном и приступила к Аугусту с «мужским разговорам». Прежде всего она хотела знать, не растряс ли чертов трактор Аугусту за все эти годы его «мужские настроения», потому что иначе невозможно понять, почему он на девок вообще не смотрит. Аугуст сопротивлялся: «Где это ты девок видишь? Есть одни бабы замужние, которые мной не интересуются. Да еще барышни от пяти до двенадцати лет возрастом. Вот будет объект, будут и «мужские настроения», — Аугуст был почти груб, но тут же и извинился перед матерью: это потому, сказал он, что тема разговора ему очень не нравится. Но мать вцепилась в тему, как клещ: оказывается, она копала еще глубже: не просто жениться должен был Аугуст, но жениться обязательно на немке, чтобы, когда время придет им домой возвращаться, то не возникло бы скандального тормоза в виде степной жены, не желающей уезжать. Мало того: оказалось, что таковая кандидатура у матери уже имеется, и теперь Аугусту стало понятно, почему мать в последнее время притихла со своими разговорами про женитьбу — она готовилась к задуманной ею боевой операции «внук»! В Сыкбулаке, где они с сестрой Беатой жили до трудармии, мать имела знакомых немцев-земляков, из той еще, самой первой команды, выброшенной с поезда в степь. Теперь она кого-то из них разыскала, стала переписываться, интересоваться и выяснилось, что некая тридцатилетняя Регина Штурм не имеет мужа — умер после трудармии; Регина имеет трехлетнюю дочку и не возражает познакомиться с положительным человеком, каковым безусловно является Аугуст Бауэр, на предмет создания новой семьи. «Регинхен очень хорошая женщина! — настаивала мать, — и ты ее должен помнить». Но Аугуст ее не помнил, и ехать к ней в гости отказался. Была у матери в запасе еще одна девушка, благополучно пережившая войну — Эмма Элендорф, которую в свое время хотел изнасиловать Петка в землянке; той было сейчас чуть больше двадцати лет, очень аппетитная выросла девушка, но от рождения излишне легкомысленна, считала мать; в частности, недавно Эмма, согласно последним разведданным, делала аборт и неизвестно теперь, сможет ли иметь детей. Эмма, по предварительным намекам тоже готова была выйти за Аугуста, но с ней желательно Аугусту сначала хорошенько погулять, чтобы посмотреть что получится: таково было мнение матери. «Но лучше все-таки — Регина. С ней нет никаких сомнений: она тебе кучу детей родит!».

От всех этих разговоров Аугуст убегал во двор что-нибудь мастерить. Мать огорчалась, но не отступалась. На Новый год она пригласила Регинхен с дочкой в гости, и те приехали с подарками: Регинхен привезла новую рубаху, чуть тесную Аугусту в плечах — наверное, от покойного мужа осталась, а дочка спела песенку "O Tanipaum, o Tanipaum — wi gl"un sin teina pl"at-taaa". Мать от умиления прослезилась, и Аугуст тоже очень опечалился: что будет с этой славной, бедной малышкой, без отца и с худой как щепка, изможденной матерью с печальными, коричневыми глазами и большими как лопаты руками, привыкшими к тяжелому труду лет с семи, наверное. И Аугуст подумал в отчаянии: «Жениться на этой Регине, что ли, к чертовой матери, да и закрыть все вопросы и ответы раз и навсегда…». Три пары глаз смотрели на него с надеждой и обожанием, и это была мука страшная. Аугуст решил покатать девочку на тракторе, но она очень испугалась и стала тихо плакать, зажав уши. Тогда он выключил мотор и отнес ее в дом, и она долго еще не могла успокоиться. «Женюсь!», — сказал себе Аугуст, и сбежал из дома по срочным колхозным делам в Семипалатинск, где отсиделся у Абрама, а когда вернулся, гостей уже не было.

Мать ходила с поджатыми губами и несколько дней с сыном не разговаривала, только бормотала себе под нос: «такая хорошая женщина, такой золотой ребенок…». Чтобы успокоить ее, Аугуст сказал ей на свою голову, что будет думать: вопрос нешуточный. Теперь мать каждый второй день спрашивала его: «Ну что — надумал? Писать письмо?». Но Аугуст никак не мог надумать, пока весной, вместе с теплым солнышком не пришла однажды замечательная весть: Регина удачно вышла замуж и переезжает в Экибастуз.

— Теперь одна Эмма осталась! Не хочешь Эмму? Смотри, один бобылять будешь до конца жизни своей, глупая твоя голова! — причитала мать.