Исход
Шрифт:
Между тем, непосредственно у них за забором, и вокруг них в степи происходили глобальные события, оказывающие как непосредственное влияние на жителей «Степного», так и кардинально меняющие политические координаты Советского Союза в системе планетарного миропорядка. Успешно испытав первую атомную бомбу за околицей колхоза «Степной», страна приступила к планомерному ее освоению. Для этого семипалатинская степь была окончательно утверждена Кремлем в качестве испытательного ядерного полигона страны, и колхоз «Степной», поплатившийся частью своих кормовых угодий в пользу полигона, оказался невольным зрителем испытаний — зрителем из первого ряда этого страшного театра. Были, разумеется, и другие зрители рядом, другие хозяйства и поселки, тоже не по своей воле расположившиеся по краю ядерной арены, и все эти случайные подопытные кролики не подозревали поначалу о своей уникальной роли: не просто свидетелей создания «ядерного меча» страны Советов, но и невольных соучастников многочисленных наземных, подземных, атмосферных и стратосферных атомных и водородных взрывов. Соучастников в том смысле, что прилегающее к полигону население
Все эти чувства испытал на себе и Аугуст Бауэр. И даже, пожалуй, в большей степени испытал, чем многие другие: ведь это именно он оказался свидетелем самого первого атомного взрыва, и воображение его было поражено поэтому раньше и глубже остальных. Со временем, когда технологии испытаний обкатались и приняли рутинную организационную форму, приграничные к полигону жители вполне научились предсказывать день взрыва, и благодаря этому экономили на стеклах, оставляя окна с утра раскрытыми; кроме того, в день испытания не выпускали скот наружу, чтоб не ослеп сдуру, любуясь облаками, да и сами люди старались в тот день смотреть лишь под ноги. Народ обрел определенный опыт общения с атомными бомбами, так что к тому времени когда по колхозам и селам стали ходить официальные лекторы с разъяснениями, люди уже знали про атомные бомбы побольше иных профессоров. А уж Аугуст — тот точно знал много больше. Кое-какие базовые знания по физике он имел еще с техникумовских времен, кое-что вычитал в богатой библиотеке тестя (хотя про саму атомную бомбу там, конечно же, ничего не было и быть не могло, а только про радиоактивность и рентгеновские лучи немножко), но главное знание черпал из живого, созерцательного опыта. Потому что, зачарованный первым пережитым им взрывом, Аугуст превратился в страстного охотника на это жуткое зрелище: он приноровился отслеживать дорогу, ведущую к полигону, и почти всегда знал когда что везут: когда везут реквизит для испытаний (дома, щиты, технику на сожжение); когда — конструкции для возведения вышки, а когда и само «изделие». Вот когда везли ЕЁ под особенно аккуратным брезентом, в сопровождении армейских машин с солдатами и расчехленных зенитных установок на платформах — тогда Аугуст начинал маяться душой: он хотел видеть ЕЁ в момент ее смерти! Увидеть ЕЁ при жизни у него шансов не было: ЕЁ защищал такой грозный гриф секретности, что, кажется, птицы небесные и те облетали стороной караваны, везущие атомные бомбы к месту подрыва. Хотя вряд ли могла ОНА при жизни представлять собой что-либо особенное: скорей всего была похожа на какую-нибудь серую чушку бочкообразной формы. Но в смерти! О, в смерти своей ОНА, ослепив в первый миг своего рождения само солнце, вздымалась затем над миром окончательным Приговором всему сущему; стремительно и страшно, сминая, стирая, уничтожая горизонт, ОНА росла над землей, раздуваясь черно-бурой, клубящейся, пылающей огнем опухолью, всасывая в себя шар земной и уже с ним внутри устремлялась вверх, пробивала небо и вторгалась в те торжественные выси, где должен править господь Бог; ОНА вторгалась в пределы Бога широко и безнаказанно, распускала там ослепительную белую гриву, и разлагаясь на мертвые кристаллы льда, величаво издыхала, долго еще зависая из черного космоса над убитой, бушующей пожарами землей далеко внизу.
ЕЕ уже не было, ОНА уже испарилась, изошла фотонами и нейтронами, оставив в память о себе тающий атомный гриб в небе, а крохотный коленопреклонный человечек, ничтожный зритель, поверженный ЕЮ в прах, все еще трясся от восторга и ужаса, ощущая ничтожность свою и величие свое одновременно: ибо это он, человечек, создал ЕЕ, чтобы ОНА могла убить его и ему подобных. Не было в этом ни логики, ни смысла, но и не искал их в тот миг человечек, ослепленный и оглушенный только что пережитым… Потому что был он в эти мгновенья не разумным человеческим существом по имени Аугуст, но пещерным, доисторическим антропоидом, впервые увидевшим рукотворный огонь и угадывающим в нем пугающую бездну пути перед собой.
Пути — куда? В неосознанном поиске ответа на этот вопрос Аугуст, презрев опасность, пробирался на полигон опять и опять.
Поначалу полигон еще не был огорожен весь целиком, в три ряда «колючки», и Аугуст, бродя иногда, или разъезжая по окрестностям, нашел неприметный путь овражками к дальней сопке, с которой открывалась широкая — километров на тридцать диаметром чаша, которая и была теперь превращена в полигон. Там, на вершине сопки лежал большой камень, валун, растущий из земли миллионы лет: надежный валун, крепкий. За ним и устроил себе Аугуст наблюдательный пункт, засаду на атомные бомбы. Сюда и пробирался он из раза в раз, чтобы предаться своей невесть откуда взявшейся, порочной страсти созерцания картины конца света.
Обычно Аугуст приходил к валуну на рассвете, или ночью еще, каждый раз рискуя жизнью: быть пойманным означало верный конец биографии: лучше сразу сказать на какую разведку работаешь; но и любой увиденный взрыв мог оказаться последним: Аугуст на всю жизнь запомнил белые глаза мертвого орла, упавшего
к нему в машину. И все равно он ничего не мог с собой поделать: это был магнит, это было помутнение разума, это был зов дьявола, которому он не мог противостоять. Домашние подозревали о его помешательстве, и иногда Ульяне удавалось даже удержать его от вылазок к сопке, и тогда он стоял во дворе и смотрел на север в ожидании белой молнии размером с небо и ослепительного сияния, на фоне которого солнце — если дело происходило днем — превращалось на миг в черный, тусклый диск.Застать подрыв, впрочем, было делом большой удачи. Сколько раз бывало — ждал Аугуст напрасно за своим камнем весь день, приходил на следующий — тоже безрезультатно, а на третий прийти уже не мог, потому что стоял потупившись перед председателем и выслушивал от него выговор за нарушение трудовой дисциплины, недопустимое даже для зятьев-стахановцев, и в этот момент на полметра подпрыгивала земля под ногами, и Иван Иванович начинал бешено материться в падении, и Август — синхронно с ним, но уже по другой, по своей собственной причине: эх, пропустил, мать ее ядерную переэтак!
Много взрывов пропустил, «прохлопал» Аугуст, но зато множество их довелось ему увидеть и пережить. Они были во многом похожи, но все равно — все разные: в зависимости от того — наземный производился подрыв, или атмосферный, и на какой высоте, и какой мощности, и на каком расстоянии. Одинаково было одно: сначала вспышка сумасшедшей яркости, которой не бывает в живой природе; вспышка, слепящая даже сквозь зажмуренные веки; вспышка, выжигающая зрение даже своим отражением от земли — даже если стоять к ней спиной; белизна этой вспышки была такая, что растворяла в себе все без остатка: мир на несколько секунд состоял только из абсолютного света. Потом наступала тьма: не оттого, что светом этим выжигало синее небо — солнце все так же висело там — а потому что зрачки после светового шока лишь очень медленно расширялись снова. Следом — при наземном взрыве — судорога проходила по земле, под ногами, как будто шар земной качнулся на оси… а затем следовал удар поверху — звуковой удар, вгоняющий ушные перепонки в остатки мозгов, после чего налетал рев Вселенной, рев гибнущего мира — рев, вобравший в себя все октавы всех органных регистров, рев, проникающий внутрь тела сквозь череп и кожу, сквозь мышцы и кости, и ревущий там, внутри, самостоятельным ревом, рвущим ткани и сознание. И лишь когда этот монолитный рев начинал ослабевать, и воздух разжимался до возможности дышать — тогда можно было обернуться, наконец, чтобы увидеть ЭТО:
Черная туча, прижатая к земле, бешено клубилась, кипела, раздаваясь вширь; над плоской тучей этой висел ослепительный огненный шар яркостью в несколько земных солнц, растущий в размерах и поднимающийся к небу, распухая. К этому огненному шару снизу, из клубящейся приземной тучи жирным черным жгутом тянулся конический столб и засасывался шаром внутрь, наполняя его черной бушующей массой и гоня его вверх все быстрее, раскручивая и смешивая в нем огонь, дым, гарь земли и расплавленный воздух неба в единую клубящуюся массу. В этот миг атомное исчадие имело форму стремительно растущего гриба на тонкой, кривоватой, черной ножке, с быстро распухающей рыжей, огненной головой, клокочущей гигантскими циркулирующими потоками, пробивающей небо с такой силой, что небо мгновенными кольцевыми судорогами шарахалось в стороны от косматого монстра, и разлеталось чередой концентрических круговых волн синего света…
А затем гриб выдавал еще одну завораживающую шутку: из клубящегося черного брюха шара, вокруг ножки гриба возникала и отрастала вниз, к земле, ослепительно белая, иногда с лиловым, хищным отливом, вульгарная мини-юбочка идеальной конической формы. Никакой более омерзительной, ужасной и завораживающей картины не способен представить себе человеческий разум, не приученный к созерцанию вселенских катастроф. И потому стоял Аугуст перед этим грибом, пораженный и загипнотизированный, не в силах отвести глаз, не в силах даже закричать от парализующих его чувств — всех сразу, которые есть в человеке, включая те, первобытные, космические, которые еще не объяснены наукой…
А потом, раскатываясь по земле во все стороны, на мир земной налетало бешеным зверем последнее торнадо, предвещающее конец света, и на Аугуста обрушивалась тугая, летящая над землей туча, рожденная взрывом: сметающий всё на своем пути ураган, накрывающий все пределы мира разом. Надо было падать за камень и лежать тихо, потому что над головой визжали и выли, перетирая и перемалывая друг друга в воздухе, земля и камень, и кусты, и деревья, и обломки рукотворного мира: оплавленные куски металла, стекла, бетона, сметенные с фундаментов части испытательных объектов и сооружений — всего того мира, который только что был, и которого уже не существовало больше там, откуда все это летело со стоном и ревом, обгоняя звук и собственные тени.
Атмосферные взрывы были другие: после вспышки, которую требовалось обязательно переждать, отвернувшись и плотно закрыв лицо, чтобы не ослепнуть, можно было успеть увидеть разве что концентрические световые волны, пролетающие над головой мгновенными прозрачными тенями, кольцевыми молниями из иных миров, пронзающими душу смутным, мимолетным, тревожным и тщетным воспоминанием о чем-то, давным-давно, миллион лет назад уже виденном… От этих атмосферных взрывов в небо тоже поднимался гриб, но не такой грязно-огненный, как наземный, а более торжественный, открыточный, гигантский, космический, расцветающий в стратосфере абсолютной снежной белизной. Оттуда, сверху, сначала падало на голову синее небо, твердое как гранит, убивающее первым ударом, и уже вслед за этим вздымалась буря земная — не такая свирепая как от наземного взрыва, но тоже яростная, надолго задергивающая занавес над живой природой вокруг, задергивающая бешеной черной пеленой в том числе и вид на величественную колонну атомного гриба, вставшего над миром. Когда занавес оседал — через долгие минуты, а иногда и часы — между землей и космосом висело в идеально прозрачном небе лишь торжественное, широкое, доброжелательно сияющее, громадное облако.