Исход
Шрифт:
В последнее время ко всем этим переживаниям добавилось еще и большое беспокойство за здоровье родных, потому что все вокруг стали вдруг открыто говорить о том, что атомные взрывы очень вредны для людей и животных, что от них летит радиационное излучение в смертельных дозах, и что все вокруг уже засыпано невидимыми глазу радиоактивными нуклидами. Особенно усердствовал Серпушонок: слово «нуклиды» ему до того понравилось, что он находил их буквально везде: в цветущих лужах, в конском навозе и в собственном цвете лица, приобретшим в последнее время особенно пунцовый оттенок. Когда ему говорили, что это от самогонки, то он злился, подходил вплотную, коротко выдыхал критику в лицо и требовал: «Нюхни! Чуешь — перегар другой? Это потому, что нуклиды меня пропитали насквозь. Альфатроны пронзили, а нуклиды пропитали потом до самых печенок!». Серпушонок оставался Серпушонком везде — что на колхозном собрании, что под атомной бомбежкой: ему лишь бы сочинить чего-нибудь, приврать с вензелями и самому поверить. Так, он сделал вдруг открытие, что злые нуклиды, оказывается, не только смертельная, но еще и великая исцеляющая штука. Об этом Серпушонок поведал однажды общественности «Степного», ворвавшись в поселковый клуб во время кинопоказа (шли «Кубанские казаки») и прервав сеанс своими истошными криками: «кончай кино, выключай шарманку!». Включили свет, Серпушонок
Зал уже катался от хохота, и Серпушонку кричали:
— Ты лучше молодых вози…
— Бежи домой проверь, может она уже обратно оглохла… профессор нуклеядный…
— Нуклид манданутый!..
— Профессор нуклидных щей!..
— Ага, Ломоносов перегарный…
Но Серпушонок лишь радостно улыбался:
— А мне исключительно и абсолютно насрать, товарищи колхозники, что вы там внизу про меня квакаете: мое дело — при полном зале изобретению моему прилюдное свидетельство объявить, чтоб никто не брехал потом, что он и сам, значит, уже раньше от глистов нуклидами вылечился, или от незапланированного испускания мочи альфатронами натирается. Не-ет, хер вам теперь всем: это теперь мое изобретение века будет, личный патент моего личного медицинского опыта! Потому что это в моей личной хате, от моих личных нуклидов и у моей личной бабки слух прорезался! У самой первой бабки после Адама и Евы!
— Это ты-то Адам, что ли, Серпушонок? Или ты, наоборот — Ева?
— Сходи к Янычарихе добавь стакан, а то лучше проспись поди: может, ты это со свиньей в канаве беседовал во сне, да ее же за бабку свою и принял…
— А если я щас спущусь да башку тебе отобью за оскорбление личности моей супруги-бабушки: тогда что?
— А ты спустись, спустись…
Дело начинало перетекать в сугубо скандальную плоскость, и трое добровольцев отправились удалять Серпушонка со сцены. Иные кричали: «Выкиньте вы его на двор к бесу: дайте кино досмотреть!».
— Антракт окончен! — возвестил некий остряк из зала, когда Серпушонок оказался на улице.
А атомные взрывы продолжали греметь над «Степным», поражая каждый раз заново тела людей и их воображение. Но однажды встряска иного сорта потрясла всех гораздо сильней атомного взрыва; потрясла в том числе и Аугуста, и всех немцев «Степного».
Умер Сталин! Сдох тиран! Околел, наконец, великий отец народов и любящий брат бесчисленных униженных, оскорбленных и убитых им людей; лучший друг всех зеков ГУЛАГа. От мысли о таком счастье у Аугуста кружилась голова: «Теперь, вот теперь уж точно что-то изменится, и мы вернемся в Поволжье…».
Но сначала состоялся траурный митинг в клубе, на который согнали всех: колхозников, и неколхозников, и случайного степного казаха, скакавшего мимо клуба. Парторг Авдеев, содрогаясь от рыданий, лишь с пятой попытки смог проговорить до конца объявление, о котором все уже и так знали из газет и громкоговорителя-«колокольчика» на столбе перед правлением. Все стали рыдать. Аугуст тоже. Его трясло от счастливого возбуждения, он хотел не просто плакать — кричать! Были и другие немцы в зале, Аугуст оглядывался на них: плакали и они, но какими светлыми слезами! В этих слезах так и читалось: «Все, отмучились. Теперь — скоро домой!».
Но потянулись новые недели и месяцы — и ничего не менялось. Зарницы революционных партийных пленумов взметались какое-то время над партийным небосклоном кремлевского Олимпа, и долетая пугающими северными сияниями до казахских степей, невероятно тревожили служителей обкомов и райкомов, которые решительно не знали какие песни теперь надо петь, и потому на всякий случай безжалостно кусали и жалили друг друга. Это называлось на их языке партийными чистками, которые шли вовсю. Наконец, хоть что-то прояснилось; в частности, главный палач Сталина Берия был объявлен британским шпионом и расстрелян, и можно было двигаться дальше в направлении коммунизма под единоначальным партийным руководством Никиты Сергеевича Хрущева. Перед расстрелом Лаврентий Берия, к большой радости бывших зеков, признал все свои преступления, совершенные им против советского народа. Депортированные поздравляли друг друга, на всякий случай пока еще осторожными кивками, не вслух: «Теперь уже скоро; теперь уже точно — скоро!», — означали эти кивки. Но время шло, а в отношении ссыльных немцев все оставалось по-старому: партия и правительство все еще были заняты собственной напряженной проблемой — конфигурацией власти, и к немцам эти процессы никак не относились. Все так же каждый месяц немцам «Степного» нужно было ехать в Семипалатинск и отмечаться у Огневского.
И все так же рвались атомные бомбы над полигоном — то ближе, то дальше от «Степного», то в небе, то под землей. И все так же ходил любоваться на белоснежные атомные лилии Аугуст Бауэр, хотя и не с тем уже азартом, как раньше, а все больше тяготясь своей психологической зависимостью от сильных ощущений. Теперь к мгновенному восторгу от взрыва примешивалась все усиливающаяся, тягомутная тоска, несущая в себе привкус личной трагедии.
Но однажды атомная зависимость Аугуста, его «атомания» закончилась — разом и навсегда. И кончилась она после очередного испытания бомбы, которому он был свидетелем — двенадцатого по счету из его списка. Это было 22-го ноября 1955 года. К этому времени в степи многое изменилось: теперь в нескольких километрах от «Степного», отсекая северные земли, которые давно уже были у колхоза отобраны, тянулись ряды колючей проволоки, натянутые военными. Власти, соблюдая секретность, все еще скрывали что происходит на полигоне в тот момент, когда сдвигаются с места земля и небо, и белая молния широким заревом взлетает над горизонтом, а от последующего воздушного удара вылетают стекла в домах, после чего над степью поднимается стена пыли и дыма. Однако, об этом можно было спросить малых детей, копошащихся в пыли, которые, отвлекшись от игры, объяснили бы новичку, что это «атомная бонба облатно вдалила». Парторг Авдеев, слыша подобные разъяснения, все еще привычно хмурился, но уже не спрашивал грозно «Ты чей?», и не бежал к родителям принимать строгие меры, и даже не внушал больше малолеткам страшную истину: «Болтун — находка для шпиона!». Мало того: парторг Авдеев называл теперь
своих колхозников «передовым отрядом свидетелей великой страницы советской истории». Некоторые колхозники записывали эти гордые слова в школьные тетрадки, чтобы потом пересказать их правнукам. А вот чего Авдеев решительно не приветствовал, так это разговоров о «подопытных кроликах». Обмороки, внезапные носовые кровотечения, приступы слабости, бледные, пассивные дети: все это он объяснял то фазами луны, то витаминным голоданием, но только не воздействием радиации. Лишь председатель Рукавишников, навлекая на себя растущую немилость районных властей, все громче требовал тщательного медицинского обследования жителей «Степного». Ему обещали, хмурясь, и даже послали как-то в «Степной» жутковатых на вид солдат в противогазах, с щелкающими трубками в руках — дозиметрами, а после школу посетила еще и целая комиссия врачей: стоматолог осмотрел детям зубы, а терапевт проверил горло, измерил кровяное давление и простучал каждого пальцами спереди и сзади. Все оказались относительно здоровы: во время войны бывало и хуже — сообщил родителям глухой врач из города.А атомные удары продолжались — то ближе, то дальше, то ранним утром, то посреди дня: графика никто не знал, график ради сохранения государственной тайны населению не сообщался. Как и раньше, об очередном предстоящем взрыве жители «Степного» могли судить лишь по косвенным признакам: самолетам в небе или зачехленным караванам на дороге. Но и эти источники информации становились постепенно все менее надежными по мере того как количество площадок подрыва на полигоне расширялось. К ним вели теперь другие, новые подъездные пути, проходящие вдали от «Степного»; появились и новые методы испытаний — подземные взрывы, например, от которых только шар земной дрожал под ногами несколько долгих секунд, но стекла не вылетали в домах и белые грибы не врастали в синее небо. Лишь дождевые черви пулей вылетали из недр земли, полагая, что снаружи будет безопасней, в чем их оперативно и суетливо разубеждали домашние куры и прочий пернатый контингент с неба, мгновенно освоивший причинно-следственные связи между взрывами и кормом. Еще миролюбивые, но сложно психологически и физиологически устроенные коровы два дня не желали потом доиться, да кошки, особо чувствительные к событиям в преисподней, ходили нервные и внимательно всматривались в людей, пытаясь рассмотреть в них что-то для себя новое.
И все-таки наземные и атмосферные взрывы все еще можно было предсказать по экспериментальным испытательным объектам, которые солдаты из секретных воинских частей везли по дороге в зону предстоящего атомного поражения, и устанавливали там. Этими объектами служили здания различных конструкций и этажности, боевые танки, цистерны, водонапорные башни, антенные мачты, вышки и даже скот (наверное с мясокомбинатов: скот, которому смерть от молота или электрошока была решением ветеринарных «троек» заменена на почетную гибель от «поражающих факторов» атомного взрыва; скот, которому тоже — по Авдееву — была отведена патриотическая роль «передового отряда свидетелей великой страницы советской истории»). Все это плавилось в атомном вихре, корежилось, испарялось, сгорало и исчезало, и на месте взрыва потом долго еще копошились возбужденные ученые в масках, похожие на крупных, белых навозных жуков будущего.
Перед атмосферными испытаниями подготовительные караваны все так же как и раньше двигались мимо «Степного» по дороге на север, и бедные коровы мычали под брезентом фур, и коровы «Степного» слышали их и что-то отвечали им. Возможно, сочувствовали.
Последнему «участию» Аугуста в атомном испытании как раз и предшествовал такого рода караван: самого «изделия» не было заметно в колонне, зато двигалась в рассветных сумерках на север длинная цепочка одинаковых, зеленых, специализированных транспортов-фургонов, а за ней — еще одна: тягачи с танками на платформах, бетонными плитами, даже целым городком щитовых домиков: две длинные вереницы машин. Опытный Аугуст понял, что будет готовиться высотный атмосферный подрыв с самолета, но подрыв необычный: такими обильными средствами проверки эффекта взрыва эксперимент еще ни разу не обставлялся. Сердце Аугуста снова заколотилось: он должен был присутствовать, он просто обязан был присутствовать на этот раз — в самый распоследний раз; вернувшись с последнего испытания, он дал себе слово больше не ходить, но уж больно необычной была подготовка на этот раз. «Самый последний разок, в виде последнего исключения — и все!», — сказал он себе. Теперь нужно было следить за дорогой в оба: не пропустить возвращающуюся колонну. Через неделю колонна вернулась с полигона налегке и укатила в сторону Семипалатинска. «Завтра», — сказал себе опытный Аугуст. Назавтра он остался дома, сказавшись разбитым радикулитом, дождался, пока мать и жена со Спартаком ушли утром, и потихоньку, огородами, держась за спину для достоверности картины его физических страданий, двинулся в степь, уже запорошенную тут и там первым снежком.
Путь его был сложен. Чтобы не «светиться» черным пятном на белом снегу, он шел зигзагами, набросив на плечи простыню — наука, вынесенная из занятия по «гражданской обороне» — с такой лекцией приезжал однажды инструктор из области: «При атомном взрыве лечь головой в сторону взрыва лицом вниз, и укрыться белой простыней»… — «…и до самого кладбища не выпускать ее из рук…», — мрачно шутили жители «Степного».
Светало медленно, день с трудом пробивался сквозь облачный туман. Аугуст перевалил через гряду невысоких сопок, отделявших отныне угодья «Степного» от ядерного полигона; поколебавшись, пролез между двумя провисающими рядами колючей проволоки и пошел дальше, раздумывая, не повернуть ли обратно: в тумане все равно увидишь не много, особенно если подрыв произведут далеко, за пятьдесят километров, да еще и в вышине; при этом неизвестно, на сегодня ли вообще назначено испытание, и на какой час. До «точки» оставалось еще километра три, когда Аугуст услышал слабый, мягкий гул в небе, съедаемый туманом до невнятного бормотания. Пассажирские самолеты над полигоном, да и просто случайные летательные аппараты были немыслимы, и Аугуст понял: «Это ОНА. Скоро сбросят…». Холодным спазмом страха и возбуждения стянуло кишки, и он побежал, заплетаясь тяжелыми валенками, немного врастопырку из-за ватных штанов, в сторону «своего» холма, к «точке» за большим, спасительным камнем. Он не мог видеть за хмарью серой пелены, насколько высоко и каким курсом летит этот зловещий комар, звук которого все слабел и слабел, пока не исчез совсем; и конечно, он не мог видеть, как там, над дальним восточным горизонтом отделяется от самолета черная точка и почти сразу же расцветает белым парашютом; и как этот парашют медленно, почти незаметно дрейфует к земле в его, Аугуста сторону; и как сбросивший атомную бомбу самолет на всех своих четырех истошных, до предельного форсажа взвинченных моторах удирает подальше, подальше, подальше за горизонт; и как белый парашют, с черной точкой ужасного груза, похожего на небольшую, пузатую цистерну, типа бочки для разбрызгивания удобрений, в величавом круженьи, как бы прицеливаясь, как бы очерчивая тот круг земли внизу, который она сейчас… Аугуст не видел, как эта бочка приближается к последнему мигу своей вещественной «жизни», к той координате «Икс», после которой…