Искатель, 1962 №2
Шрифт:
То, что задержало меня немного дольше, был шкаф, уже основательно обысканный. В шкафу висело несколько поношенных капотов и платьев мадам Тевенэ, казалось износившихся вместе с нею. А если пошарить на полке?
На полке стояло множество флаконов с духами. Боюсь, что даже сегодня наши соотечественницы считают, будто духи могут заменить им мыло и воду. Руки мадам Тевенэ подтверждали это. Но, кроме духов, на полке валялось несколько книг и смятый, запачканный вчерашний номер нью-йоркской газеты «Сэн». Завещания в нем не было, но был черный жук, который и пополз у меня по руке.
Я
Два голоса прозвучали одновременно в этой мрачной, все еще плохо освещенной комнате. Один из них был мой собственный:
«Господи боже мой, куда же оно могло деться?»
Другой принадлежал Дюроку:
«Посмотрите на нее. Она знает!»
Он говорил об Иезавели, указывая на зеркало. Запыленное, тусклое зеркало, как и все вокруг нас. Она стояла спиной к нам и, смотрясь в зеркало, пыталась увернуться от наших взглядов, как от летящих в нее камешков.
Тотчас же с естественной грацией увертка превратилась в книксен, и она, улыбаясь, обернулась к нам. Но я уже успел подметить спрятавшуюся усмешку, слабую, как след бритвы, почти незаметный, пока не выступила кровь, — полную, издевающуюся над нами осведомленность, сверкнувшую в отраженных зеркалом широко открытых глазах.
«Вы мне говорите, мосье Дюрок?» — спросила она по-французски.
«Слушайте, — воскликнул адвокат, — завещание не пропало! Оно здесь, в этой комнате. Вы не были здесь вчера ночью, но, видимо, догадались. Вы знаете, где оно».
«А вы не способны найти его», — засмеялась Иезавель.
«Отойдите, молодой человек, — повернулся ко мне мосье Дюрок. — Я хочу спросить вас кое о чем, мадемуазель. Во имя справедливости…»
«Спрашивайте», — улыбнулась Иезавель.
«Если Клодина Тевенэ наследует предназначенное ей состояние, вы будете вознаграждены. Сверхвознаграждены! Вы же знаете Клодину, мадемуазель».
«Знаю».
«Но если новое завещание не будет найдено, наследство перейдет к вам. И Клодина умрет. Это можно предположить».
«Да, — сказала Иезавель, приложив руку к сердцу. — Вы сами, мосье Дюрок, можете удостоверить, что свеча всю ночь горела у постели мадам. Бедная женщина, которую я лелеяла и любила, раскаялась в своей неблагодарности ко мне. Она сожгла завещание в пламени свечи и развеяла пепел».
«Вы думаете?» — спросил Дюрок.
«Это можно предположить. Как вы говорите, — улыбнулась Иезавель. Тут она взглянула на меня. — Что касается вас, мосье Арман…»
Она подвинулась ближе. Я видел только ее широко раскрытые глаза. Она ничего не скрывала.
«Все в мире я бы отдала вам, — сказала она. — Не отдала бы только эту кукольную мордочку из Парижа».
«Послушайте, вы! — я был настолько возбужден, что схватил ее за плечи. — Вы не можете отдать мне Клодину. Она выходит замуж за другого».
«А вы думаете, что это имеет значение для меня? — спросила Иезавель, не отводя от меня своих зеленых глаз. — Пока вы ее все еще любите».
Что-то тихо звякнуло, как будто нож упал на пол.
Мы совсем забыли, что мы не одни, что в комнате находились еще двое, хотя они и не понимали по-французски.
Мрачный доктор Гардинг теперь сидел в плюшевом кресле. Со скрещенными ногами, худыми, длинными, в узких брюках со штришками, он походил на паука. Цилиндр поблескивал на его голове. Ножик, однако, уронил не он, а полицейский: раньше он ковырял им в зубах, а сейчас пытался подрезать ногти.Но оба что-то почувствовали и насторожились.
«О чем болтовня? — заорал полисмен. — Что вам пришло в голову?»
Как это ни абсурдно, но именно слово «голова» натолкнуло меня на мысль.
«Чепчик!» — закричал я по-английски.
«Какой чепчик?»
Чепчик мадам Тевенэ походил на колпак. Он был довольно велик, крепко завязан у подбородка, в нем легко можно было спрятать плотно сложенный документ — какой, вы догадываетесь. Полисмен, тупоголовый на первый взгляд, сообразил мгновенно. И как же я пожалел о сказанном! У него были добрые намерения, но ему не хватало вежливости.
Пока я успел обежать балдахин, полицейский, со свечой в одной руке, другой сорвал с головы больной злополучный чепчик. Он не нашел там завещания. Только жалкие клочья волос на облысевшей старческой голове.
Мадам Тевенэ когда-то была настоящей леди. И то, что произошло сейчас, должно быть, переполнило чашу ее унижений. Две слезы выкатились у нее из глаз и поползли по щекам. Она почти сидела сейчас на подушках. Но что-то уже порвалось в ней.
Ее глаза закрылись. Навсегда. А Иезавель смеялась.
Вот вам и конец моего рассказа. Потому я и убежал как безумный из этого дома. Завещание магически исчезло из комнаты. А может быть, тут была действительно магия? Во всяком случае, я здесь, перед вами, растрепанный, растерянный и пристыженный.
Как только я закончил свой рассказ мистеру Перли, мне показалось, что в салуне стало много спокойней. Слабый шум доносился из театра над нашими головами. Затем все стихло.
Мистер Перли сидел за пустым бокалом так, что я не мог видеть его лица.
— У вас доброе сердце, сэр, — заметил он почти с горечью, — и я буду рад помочь вам в этой пустяковой загадке.
— Пустяковой?
Его голос был хриплый, но разборчивый. Пальцы медленно вертели бокал.
— Разрешите два вопроса.
— Два? Хоть десять тысяч!.
— Больше двух не понадобится, — мистер Перли не подымал глаз. — Этот игрушечный заяц, о котором столько говорилось… Я бы хотел знать его точное положение на постели.
— Он лежал почти в ногах у больной. И посредине, если смотреть вдоль кровати.
— Так я и думал. Завещание было написано на трех листах пергамента. На обеих сторонах листа или только на одной?
— Я не рассказал вам, мистер Перли, простите. Но Дюрок сказал точно: только на одной стороне.
Мистер Перли поднял голову.
Хмель исказил его лицо, кровь прилила к нему, в глазах сверкало веселое буйство. Он был горд как сатана и полон презрения к чужому интеллекту, однако разговаривал он с достоинством и рассчитанной ясностью речи.
— Весьма забавно, мистер Лафайет, что именно я должен рассказать вам, как найти пропавшее завещание и неуловимые деньги, ведь лично для себя мне это никогда не удавалось сделать.