Искатель, 2000 №3

— Вы ведь помните, — продолжал он, — что стены камеры были покрыты иероглифическими надписями? Помните, конечно. Из-за этих надписей мы и поняли, что нашли вовсе не погребальную камеру. Там не было ничего, что обычно написано в этих местах — ни ритуальных формул, ни магических, ни обращений к богам. А ведь они везде неизменны — меняется только имя царя.

Я поддержал его.

— Верно, надписи довольно странные, я бы даже сказал… — Бессмысленные! — резко оборвал меня Ральф.

— Я сразу это понял — я ведь занимаюсь этим почти всю жизнь! В них не было никакого смысла — мы пытались читать их и слева направо, и справа налево, и сверху вниз. Это была абракадабра — хотя все знаки были нам известны. Ни единого связного предложения. Кроме одного — на потолке. Я помнил этот снимок, сделанный в расщелине — на отполированном, слегка потускневшем песчанике было высечено всего два-три десятка иероглифов. Они были расшифрованы первыми, а дальше дело не пошло.

— Вы помните, мы с вами чуть не каждый вечер спорили — каково было назначение этой камеры? — напомнил Ральф. — Понятно, никто не требовал и не ждал, что мы решим это с места в карьер… И я никак не мог догадаться, пока… В руке у него все это время был блокнот. Но теперь, будто проснувшись, Ральф уставился на него, и неожиданно с силой швырнул на пол:

— Пока это не случилось со мной! Это была библиотека, вы понимаете? Библиотека, архив, всемирный гороскоп — и то, что мы искали, и то, что и не думали найти! Помните надпись на потолке, о том, что каждому, кто спросит, будет дан ответ, и каждый, кто захочет знать — узнает? И два иероглифа — я их перевел, как «ключ», хотя вернее будет сказать — «указка»?

Он умолк, и мне показалось, что в коридоре скрипнул пол. Рената явно нас подслушивала, об этом говорил и запах свежесваренного кофе, проникший в комнату через неплотно прикрытую дверь.

— Ральф, — тихо сказал я, с трудом вынося его взгляд. — Успокойтесь, пожалуйста. Я все это очень хорошо помню.

— Вы решили, что я сумасшедший? — визгливо спросил он.

— Я только думаю, что вы устали, — начал я, но он меня оборвал:

— Разумеется, устал! Да вот только этот ключ, или указка, если хотите — теперь у меня. Я не знаю, почему он выбрал меня, почему на меня спрыгнул — а я уверен, что он спрыгнул с потолка, когда я осматривал стены. Может, понял, что это его последний шанс что-то рассказать, ведь до нас туда никто не проникал, там не было даже следов грабителей! Камера давно начала оседать, и вода, наверное, поднималась век за веком… У него оставалось все меньше иероглифов, уже не семьсот, намного меньше. Большая часть уже скрылась под водой, прошли тысячелетия, а он все еще ничего не рассказал! А теперь… Теперь — смотрите! — Ральф дрожащими руками нашарил на полу блокнот, развернул его и торжествующе указал мне на разграфленные страницы: — Он работает! Он мне рассказывает! Но я до сих пор не понимаю, что именно! — Ральф умолк, дико посмотрел на меня, ожидая ответа. Я попытался улыбнуться. Чтобы собраться с духом, выглянул за дверь, ожидая, что увижу там Ренату. На полу стоял большой поднос с кофейником и корзинкой печенья. Ральф от кофе отказался — он снова начал перелистывать книги, хотя его шатало от усталости, и я был вовсе не уверен, заметит ли он там хоть что-то, не говоря уже о муравье. Он листал книги, отбрасывая их одну за другой, без всякой системы-, и не переставая говорил. Он уже не пытался убедить меня в чем-то, просто объяснял ужас своего положения. Ведь Ральф не знал, указывает ли ему муравей буквы латинского алфавита, или его действия потеряли всякий смысл. Ведь изменился не только алфавит — тут была другая система письменности, совершенно иной способ чтения. Ральф не мог вычислить скорость этих передвижений, поскольку для этого надо было хоть раз наблюдать появление муравья. А для этого пришлось бы выбрать одну-единственную страницу в книге, одной из десяти тысяч и, не отрывая взгляда, ждать, когда на одной из строк возникнет красноватое хитиновое утолщение. Ждать, сознавая себя окруженным громадным лабиринтом, таящим бесчисленные возможности для передвижений крохотного чудовища с рогатой головой, которое указывает на странице 240 одну из букв в диалоге героя с револьвером, в то время как Ральф наблюдает за страницей 65, где герой еще не знаком с женщиной, из-за которой покончит с собой. Муравей замирает на знаке в оглавлении «Путешествия в Россию», в то время как Ральф до боли в глазах вглядывается в гравюру «Девять добродетелей», которая тоже идет в счет, поскольку в ее коричневых облаках вьется лента с готической надписью. Ральф переворачивает страницу, и совсем не уверен в том, что муравей не появится на ней в тот момент, когда он смотрит на оборотную сторону листа. Ральф возвращается и проверяет, прекрасно отдавая себе отчет, что, возможно, тем самым дает муравью время исчезнуть с того листа, до которого Ральф мог бы добраться, не потеряй он этих двух секунд.

— Но послушайте, — сказал я в конце концов, невольно захваченный его рассказом. Мне в голову пришло очень простое решение, — почему вы не восстановите первоначальные условия? Почему не пересадить его хотя бы на азбуку? Он получит набор букв, и вам будет куда легче!

Ральф опустил голову. Он стоял спиной ко мне, у окна. Туман к тому времени растаял, и где-то за деревьями уже появилось голубое пятно неба.

— Уже пробовал, — сказал Ральф. Я не видел его лица, но голос звучал ровно. — Пробовал. Он не желает. С места его не сдвинешь — ни пальцем, ни ножом, ни щипцами. Я все пробовал, когда хотел его заставить. Он не понимает. Не чувствует. Он ни живой, и ни мертвый. Сперва я возненавидел его, а потом… Потом я понял — он не видит смысла упрощать задачу — она, на его взгляд, и так предельно проста. Он знает, что такое знак, но не знает, что такое книга. Он не видит различия… Вы же сами знаете, как располагаются тексты на стенах погребальных камер. Один фрагмент в левом углу, его продолжение — в правом. С нашей точки зрения — это хаос — как будто разодрали книгу и оклеили страницами стены — как Бог на душу положит. Но ведь и не предполагалось, что эти тексты будут читать живые! А мертвые… У них, видно, своя система чтения. Как у этого муравья. Он делает то, чему раз и навсегда обучен — указывает знак, выжидает, указывает другой. Ему безразлично — где, ведь предполагалось, что это будет безразлично и читателю. Ральф снова замолчал и принялся бороться с оконной рамой. Наконец ему удалось открыть окно, и воздух, влажной струей перелившийся в комнату из сада, показался мне резким, как глоток спирта. Деревня давно проснулась, я слышал множество звуков: за оградой громко разговаривали женщины, потом тренькнул велосипедный звонок, где-то завизжал поросенок. На яблоню под окном спикировала мокрая ворона — я слышал, как она зябко прочищает горло.

— Хотелось бы увидеть этого муравья, — сказал я наконец. — При этом я думал, как, в какой форме нужно сообщить коллегам, что случилось с Ральфом. Или, может быть, не коллегам, а врачам… Во всяком случае эта обязанность лежит на мне. Мне было горько, и, сознаюсь, страшно. Ральф стал пирамидиотом — одним из худших врагов египтологии. Тем, кто извращает факты, пускается в нелепые домыслы и публикует их в желтой прессе. Неужели Ральф докатится и до этого? Как он меня назвал — «мой лучший друг»?

— Я тоже хотел бы его увидеть, и как можно скорее, — откликнулся он, все еще не оборачиваясь. Ральф стоял у окна, стряхивая на мокрый жестяной карниз пепел сигареты. — У меня почти получилось одно слово… Но об этом еще рано говорить. — Я отметил про себя, что он до сих пор пытается мыслить, как ученый — не делая поспешных выводов. Какой ужас, какая жалость. И какой ровный голос был у Ральфа, когда он продолжал:

— Когда-нибудь… Конечно, это возможно — письма Ван Гога, потом — народная индийская сказка, потом норвежская новелла — и я прочту начало слова. А может быть, середину или конец. Или конец одного слова и начало другого. — Он обернулся, и я увидел, что он улыбается. — У меня, знаете, появилась еще одна идея, как облегчить себе задачу, — почти застенчиво сказал он. — Пересадить его на азбуку я, конечно, не могу… Но могу создать условия, при которых ему придется туда пересесть. Инстинкт самосохранения у него есть — я в этом уже убедился — ведь сбежал он из затопленной камеры. — И Ральф поведал мне, что в случае крайней необходимости сожжет во дворе всю свою библиотеку. И не только ее — вообще все тексты, которые найдутся в доме, от записных книжек до рецептов Ренаты. Оставит только форзац из азбуки, и уж тогда… В этот миг я окончательно понял, что он безумен. Не знаю, естественным ли было мое лицо, когда я ответил, что это слишком радикальная мера. И добавил, что в Праге меня ждут неотложные дела. Я уехал после обеда — Рената буквально заставила меня остаться и приготовила индейку. В машине обнаружился сверток с печеньем. Когда она успела собрать мне гостинец — я и не заметил. Погода установилась прекрасная, и к пяти часам я уже был дома.

В течение вечера я несколько раз подходил к телефону, чтобы набрать номер кого-нибудь из коллег, и каждый раз отменял решение. Может быть, Ральф одумается. Опомнится. Может быть, я просто не понял шутки — ведь это, конечно, была шутка, розыгрыш, он просто решил напугать меня, испытать мою впечатлительность. Если и нужно кому-то звонить, то это ему. И он засмеется, скажет, что дешево меня купил. Но прежде всего мне нужно немного поспать — выпить стопочку, и поспать. Я выпил водки, натянул пижаму и лег в постель. Рядом с кроватью стояла дорожная сумка, и я достал оттуда монографию о Гогене, которую всегда возил с собой. Эту книгу я мог читать с любого места — впрочем, как и любую другую. Глаза у меня уже слипались, и чтобы не утомляться, я стал рассматривать план столицы Таити 1890 года. N 13 — овощной и мясной рынок, N 14 — ресторан «Ренвойе». N 15 — дом лейтенанта Жено… Я выронил книгу, она скатилась по животу и захлопнулась. Ощущение было такое, будто я получил две звонкие пощечины одновременно. А мне в тот миг хотелось только одного — снова оказаться за рулем и гнать, гнать машину, словно еще можно было убежать… Муравей спасался у меня в книге от пожара, как спасался прежде от наводнения. А от чего хотел спастись я? Секундомер, блокнот, карандаш, книга — любая. Чашка кофе. Я так и не позвонил Ральфу. Не вижу в этом необходимости. Ни за что не отдам муравья. Ральф мне тоже не звонит — и не позвонит до тех пор, пока не догадается… Или пока не сожжет свою библиотеку. А может быть, он уже сжег ее в том деревенском дворе, под старыми яблонями, не слушая уговоров Ренаты, не обращая внимания на соседей, столпившихся за оградой… Но если он ее не сжег — как не сжег и я свою, — его лабиринт, как и мой, бесконечен. Я не сожгу и не выброшу ни единой книги — я даже думать об этом боюсь — ведь тогда муравей найдет способ от меня сбежать. Иногда я запираю квартиру, спускаюсь на улицу, сажусь в пивной напротив. Я там постоянный клиент. Барменша не спрашивает, какого пива налить — она знает сама. Со мной никогда никто не заговаривает. Наверное, я выгляжу странно — старый плащ, трясущиеся руки, пустой взгляд. Ничего, мне все равно. Я выпиваю свое пиво, смотрю в окно, вижу, что на улице сгущается туман. Ноябрь, вечер, сырой воздух, размывающий огни фонарей. В моей квартире, в доме напротив, меня ждет муравей. И я к нему возвращаюсь, и открываю книгу за книгой. Брат и сестра запирают дверь за дверью, роняя по дороге изумрудные клубки шерсти и французские романы, и мальчишка рыдает, швырнув в стену каюты дорогой трубкой, и сэр Джозеф Чемберлен говорит последнюю речь в Глазго, и его воротничок — словно крахмальный ангел, убитый запонкой; и Агата Рансибл невпопад взмахивает синим флажком гоночной машине N 13, и Гутген через дверь пререкается с Лихорадкой, и раненый мужчина, лежа на спине, смотрит в небо, и директор галереи Буссо и Балладой снова отвечает Гогену «нет». Человек бросает в воды фьорда стальное кольцо, женщина раздевается в грязной каюте волжского парохода, и девочка с чахоточной грудью, перетянутой багряной шнуровкой, садится на маленького ослика, и толпа в Париже снова бьет газовые фонари. В Сан-Сусси читают Энциклопедию, рубят голову Доу Э, и к месту казни уже крадется человек с пончиком за пазухой. И наступает утро, и в осажденную Пизу входит женщина в черном плаще, ведя за руку Принчивалле с забинтованным лицом. Я смотрю сквозь парады и похороны, крытые патио и гостиные, палубы пароходов, бильярдные и кладбища, морги и спальни, я слышу шелест страниц — тот же шелест, к которому совсем неподалеку от Праги, в деревне, прислушивается женщина, растапливающая на кухне кафельную печку. Женщина, к которой на полчаса зайдет Ральф, и темнота спальни задрожит от слез, которые не облегчают и слов, которые не способны никого утешить. А потом он снова услышит шелест страниц, тот же, что слышу и я при свете лампы и при свете неба, при свете, который, я знаю, угаснет прежде, чем я закрою наконец книгу.

Василий ГОЛОВАЧЕВ

ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД

Североморск засыпало снегом, несмотря на середину марта, и город снова побелел, съежился, притих в ожидании весны и перемен, хотя оптимизма в этом ожидании было мало. Большинство предприятий главной базы Северного флота России не работало, закованные льдом и припорошенные снегом стояли в порту крейсеры, эсминцы, сторожевые катера, черно-серыми тушами сдохших китов высовывались изо льда и воды длинные вздутия подводных лодок. Многие из них просто дожидались конца, годясь лишь на металлолом, и только ядерные реакторы не позволяли людям затопить лодки, так как завод по разделке корпусов кораблей не справлялся с ликвидацией списанных посудин.

Николай Ващинин каждый день проходил по берегу Кольского залива и с болью в сердце смотрел сверху на мертвые корабли. Многие моряки были ему знакомы, кое с кем из них он дружил с детства и знал, чем живет и дышит флот вообще и каждый моряк в частности. Жизнью эту ежедневную борьбу за выживание назвать было трудно.

Сам Ващинин тоже в свое время хотел попасть на флот и даже пытался поступить в мореходку, но не прошел по здоровью. Зато ему удалось закончить институт инженеров морского транспорта в Мурманске, а затем устроиться в порту и пережить все невзгоды переходного — от бандитского социализма к не менее криминальному капитализму — периода, хотя как и все зарплату он получал мизерную и на месяц, два, а то и полгода позже, чем следовало. И все же семью прокормить он не мог. Если бы не тесть-пенсионер, удачно торгующий на местном рынке овощами с собственного садового участка и подбрасывающий время от времени зятю и дочери деньжат или тех же овощей и фруктов, Ващинин давно протянул бы ноги.

В этот день он возвращался с работы рано, его отпустили раньше по случаю дня рождения, и решил завернуть на рынок, чтобы договориться с тестем о воскресной рыбалке.

Снег продолжал сыпаться с беспросветно-свинцового неба, прохожие кутались в воротники, спешили закончить дела дотемна, быстро обходили полупустой рынок. Николай тоже не задержался в неуютном помещении и выскочил на территорию летнего рынка с пустыми торговыми рядами. И тут его окликнули:

— Эй, земляк, подойди.

Ващинин оглянулся. Из ниши, образованной углом здания, забором и навесом, выглядывала темная фигура в нахлобученной на брови собольей шапке и ватнике. Николай подошел. Денег у него с собой было немного, и быть ограбленным он не боялся.

— Извини, землячок, — хрипловатым голосом сказал мужик в шапке, в голосе которого сквозили виноватые нотки, а в глазах тлела тоска. — Выручи, друг, четвертый день сидим без крошки хлеба. Ты не думай, не зэк я и не нищий, охотник, да вишь заготовитель подвел… Ей-богу, отдам.

Ващинин порылся в бумажнике, молча протянул охотнику (на вид — лет пятьдесят, щеки ввалились, действительно плохо мужику) пятидесятирублевую купюру.

— Держи, потом как-нибудь отдашь.

— Вот спасибо, земляк! — обрадовался замерзший мужчина. — Выручил по-человечески. А не хочешь у меня купить эту железку? Даром отдам, больно нужда заела.