Искра и Тьма

Матвей избавился от щита и, прижав раненую руку к животу, подполз к мечу. Взял его. Хаир хмыкнул в ответ на вызывающий взгляд противника, поплевал на ладони, схватился за молот, размахнулся и…

То, что произошло дальше, шокировало бывалых разбойников. Пока Хаир поднимал свое тяжелое оружие, Матвей подбросил меч, поймал его и, словно копье, метнул во врага.

Толпа ахнула и смолкла. Меч вошел в горло великана — тот выронил молот, захрипел, вцепился в меч, вытащил его; следом хлынула пульсирующая, пузырящаяся кровь, залившая голую массивную грудь. Горец со всего маху рухнул оземь.

Тишина стояла такая, что слышно было жужжание комаров. Первым заговорил Военег, и князь волновался — никто не ожидал такого исхода поединка.

— Как, оказывается, просто убить человека. — Он резко обернулся к Рагуйло. — Это тебе урок, мой милый. Что полагается собаке, посмевшей укусить хозяина?

На собачника было больно смотреть. Он смертельно побледнел.

— Я не… — пробормотал алмарк. — Ты не понял, князь…

— Ответь на вопрос!

— Смерть, — прошептал он.

Военег довольно кивнул.

— «Не бывает слабых противников, бывают глупость и высокомерие», — так говорил Профета Павсемский. В который раз убеждаюсь в его правоте.

Князь подошел к победителю — Матвей присел на одно колено, с трудом удерживаясь в сознании, рубаха пропиталась кровью. Минуту князь молча смотрел на него непроницаемым взглядом, затем кликнул палача.

— Вылечишь его, — бросил он и удалился.

— Понял, — сказал ему вслед Асмунд с какой-то тоской в голосе.

Близилась полночь. По корчме разносился дразнящий запах жаркого. Татиана, ворча, возилась на кухне, окуренной сизым дымом очага. Большой зал освещался десятком свечей, прикрепленных к деревянному колесу — оно висело на цепях так низко, что казалось, вот-вот упадет. Где-то на краю поселка слышались крики — Рагуйло выяснял отношения с братом. Военег уединился с Добронегой, а в корчме уже второй час сидели все те же лица.

Семен, прислонившись к стене и закинув ноги на лавку, задумчиво разглядывал люстру-колесо. Тур скучал, облокотившись о стол и подперев голову. Путята, вцепившись рукой в пустую кружку, дремал, согнувшись в три погибели. Его сотоварищ, дружинник Мал — дюжий краснолицый свирепый детина с густой курчавой бородой и крупными мозолистыми руками — хмурился. Леваш сосредоточенно срезал кинжалом тонкие лоскутки мяса с жареной бараньей косточки. Пять минут назад пришел Асмунд и сейчас жадно ел, слизывая жир с пальцев и вытирая рот полотенцем.

— У тебя всегда такой аппетит опосля твоих опытов? — поинтересовался Тур. — Надеюсь, парнишка хотя бы ходить сможет?

— Под себя, — хихикнул Леваш, но шутка не удалась, никто не засмеялся.

— Ты на что намекаешь? — угрожающе спросил Тура палач.

— Я спрашиваю, как там Матвейка-то?

— Жить будет, — деловито ответил Асмунд. — Перелом, конечно, сложный, но все обойдется. Срастется.

— Это хорошо, — проговорил Тур и умолк.

— Скажи, — спросил Леваш палача, — ты и правда лекарь ученый?

— Ученый, и еще какой! Я был учеником самого Айи Карнатулийского!

— Немало трупов, наверное, препарировал, — буркнул Тур.

— «Препарировал», — передразнил палач. — И откуда ты, неуч, такие слова знаешь?

— Знаю, — с ироничной серьезностью ответил Тур. — Ибо я тоже ученый лекарь, был учеником Хомы Криволапого, оксинского костоправа, читал ученые книги и…

— Ломал кости, — закончил Асмунд. — Приветствую тебя, коллега! Может, вместе как-нибудь…

— Нет, ни в коем случае! — отрезал Тур, встрепенувшись.

— Ну как знаешь…

Помолчали. Мал пожал плечами и, сказав обиженным тоном: «Спать пойду, ешкин кот», — грузно потопал прочь.

— Семен, — обратился к Безбородому Асмунд, закончив есть, — ты читал записку Вышеслава?

— Читал, — лениво отозвался тот.

— Что думаешь?

— Думаю, Древо Смерти мы уже повстречали.

Асмунд задумчиво кивнул.

— Откуда он взял все это? — сказал он. — Не помрачился ли его разум под старость?

— Нет, не помрачился, — сказал Семен, рассерженно почесав небритый подбородок. — Послание или… предсказание — серьезная штука. Тут замешаны боги.

— Вот и я так подумал. Записка не выходит у меня из головы ни на минуту. Надобно бы в Воиграде заглянуть в библиотеку, может, что найду.

— Время покажет, — рассудил Семен.

— Покажет, только что? Что оно нам покажет? Восход солнца над пашнею или чуму?

— От смерти все равно не убежишь.

— Мудрый ты человек, Семен. В твоих простых словах живет истина.

— Спасибо на добром слове, Асмунд Казимирыч.

Тут их беседа прервалась. В помещение ввалился Аскольд, возбужденный, с разбитой губы стекала кровь. Он решительно прошел внутрь и, не садясь, залпом выпил чарку с вином; хлопнул ею о стол, отчего Путята проснулся, поводил осоловелыми глазами по сторонам, поежился и снова заснул.

— Сбежал, гад! — сказал Аскольд и сел.

— Сбежал… — тупо повторил Леваш.

— Сбежал. Хотел всех поднять на князя, стервец. Но я ему не дал. Хлопцы приняли мою сторону, все, за исключением какой-то сотни предателей — в основном горцев (и чего он с ними снюхался?). Умчались, предатели, восвояси, как только запахло жареным. Пусть. Они теперь изгои, витяги, чтоб их. Асмунд!

— Что такое, дорогой?

— Отправил бы голубей в Сосну, на равнины и в Хутор, пусть знают про него. Пусть знают, что Рагуйло-Собачник низложен.

Полночь. Татиана заснула в кухне, сидя на стульчике, крестом сложив руки на груди. Половина свечей прогорела, и корчму окутал мягкий сумрак.

Военег проснулся с отчетливым и не проходящим чувством потери. Чувством, напомнившим ему о раннем-раннем детстве, о матери — она уходит, а он плачет и тянет к ней ручки. Мама возвращается, что-то ласково шепчет, целует его, но потом все-таки уходит, уходит ненадолго, по надобности, но он-то этого не понимает. Ему кажется, что мама бросает его, и ему невдомек, что мама — царица…

— Раскис, — прошептал князь. — Ох, раскис…

Рядом спала Нега, закутавшись в одеяло с головой. Накануне вечером, после известных событий, он вернулся злой, страсти кипели в нем, и им нужен был выход — неконтролируемое желание, часто оборачивавшееся худом.

Военег обнял девушку и прижал так, что она охнула. В тот миг он ни за что не принял бы отказа, и, скорей всего, эта ночь закончилась бы побоями и очередным разочарованием, но Нега в который раз удивила князя.

Он взял ее — безропотную — страстно, разрушающе страстно и, только успокоившись, понял, что она, несмотря на первую боль, словно заглянула ему в душу. Этой ночью Нега была вином, что вкусил князь, весенним, терпким, веселящим, но приносящим покой и отдохновение.