Искры гаснущих жил

Ему десять и даже почти одиннадцать. Он взрослый. Ответственный.

И в седле держится хорошо. А Кэри неуклюжая и ее снова лошадь сбросила, да неудачно: нога застряла в стремени.

— Ступить можешь?

Кэри кивнула: она попробует. Слезы лились не столько от боли, которая и вправду была терпимой, сколько от обиды.

— Давай, — Сверр подставил плечо. — Потерпи, маленькая.

Стиснув зубы, Кэри сделала шаг. И едва не взвыла — боль вернулась, а сама нога сделалась словно бы деревянной.

— Стой, — выпустив ее, Сверр встал на колени. — У тебя ступня опухает. Обопрись на меня.

Он расшнуровал ботинок и, невзирая на вой Кэри, стащил его с ноги.

— Вывих. Доктора надо позвать.

Поднявшись, Сверр просто подхватил Кэри на руки и понес. Шагал он широко, и запах менялся, становясь тяжелым, пугающим.

— Все хорошо, маленькая моя, — он усадил Кэри на лавку и подал стек. — Я скоро.

— Стой, — Кэри попыталась его удержать, она уже видела, как изменилось выражение его лица. Сверр вновь стал… другим. И с легкостью стряхнул ее руку, провел кончиком стека по щеке, и когда Кэри зажмурилась, сказал:

— Не бойся. Я никому не позволю обижать тебя.

Кобылица носилась по леваде, то и дело останавливаясь, дразня Сверра. Она выгибала шею и била копытом, оставляя на песке круглые отметины. Подпускала на расстояние вытянутой руки, но не давалась, уносилась прочь. И Кэри наблюдала за этой игрой, убеждая себя, что Сверр сдержится.

Он ведь обещал в прошлый раз.

И не будет ее обманывать.

Сверр хороший, только вспыльчивый и…

Кобылица устала играть и позволила поймать себя. Тихонько заржав, она толкнула Сверра мордой в плечо, а потом попыталась за ухо ухватить. И он провел ладонью по мокрой от пота шее.

— Нельзя обижать Кэри, — сказал он очень тихо. И стек щелкнул по голенищу сапога.

— Сверр, нет! — Кэри вскочила и сделала шаг, едва не рухнув на песок. Она сцепила зубы и заставила себя идти, чудом удерживаясь на ногах. Длинный подол амазонки волочился по песку, и распухшая ступня скользила. — Сверр, пожалуйста, не трогай ее… она… она мне нравится…

Сверр гладил кобылицу, и та стояла смирно, бархатный нос ее касался его щеки, словно лошадь рассказывала о чем-то…

Доверчивая.

— Нет, пожалуйста… ты не должен этого делать.

Кэри не знала, откуда появился нож.

Просто солнце плеснуло светом, и вспыхнула тонкая кромка лезвия, а кобылица, завизжав, встала на дыбы. И кровь запахло. Запах этот заставил Кэри отпрянуть и, потеряв опору, она упала на песок. Горячий. Колючий. Разбитый многими копытами.

— Вставай, — Сверр протянул руку, и пальцы его были в крови. — У этой лошади был дурной норов. И выезжана отвратительно.

Руку пришлось принять.

Он поднял Кэри рывком и, впившись в плечи неожиданно сильно тряхнул ее.

— Никогда не говори мне о том, что я должен, а чего нет.

— Ты… — Кэри не могла отвести взгляда от лошади. Та еще была жива, она пыталась подняться, но вновь и вновь падала на песок. — Ты ее…

Сверр обнял, прижимая к себе, и острие ножа уперлось в спину Кэри.

— Я никому не позволю тебя обидеть.

— Кэри…

Память отступила перед этим голосом, унеся с собой и терпкий аромат крови, и теплоту песка, скользкие ладони Сверра, страх и обиду, детскую, пережитую.

— Не надо плакать, Кэри, — ее муж стоял перед креслом на коленях и слезы вытирал, не платком — пальцами. А перчатку так и не снял.

Он выглядит обеспокоенным.

И наверное, зря она истерику устроила.

— Все… хорошо, — собственный голос стал сиплым, надсаженным.

— Нехорошо, — возразил Брокк, но пальцы его замерли на щеках. Он же встал. Отстранился. И вернулся в свое кресло, которое было рядом, но все же слишком далеко. — Но мы постараемся все исправить.

Он не сердится?

— Возьмите, — Брокк протянул платок и, окинув Кэри взглядом, сказал. — Вам стоит выпить.

И привести себя в порядок. Выглядит она, надо полагать, отвратительно, но Кэри сидела, цеплялась за кресло, будто боялась, что стоит подняться и все вновь изменится. Брокк ушел и вернулся с бокалом вина.

— Я не хотела рассказывать столько… — Кэри мяла платок, чистый, он все же хранил запах ее мужа. — Вы, наверное, вправе меня презирать.

— За что?

Он стоял, держал бокал, заслонял окно, глядя в которое Кэри избежала бы необходимости смотреть на Брокка.

— За… за все.

За то, что она не способна ненавидеть Сверра и уж тем паче, забыть его. Она ведь хотела, но почему-то не получается.

За игры его, в которых Кэри приходилось участвовать.

За Ригера.

И скандал. Он непременно разразится, потому как Ригер теперь не захочет молчать.

За свадьбу, которой не должно было быть… и за нее саму, выродка.

— Возьмите, — Брокк вложил бокал в ее руки, и стекло было теплым от его тепла. — И выпейте. Ваш брат, уж простите за откровенность, явно был не в себе. Он умер, и выражать соболезнования по поводу этой смерти я не стану. Он причинил много зла, уж поверьте.

Кэри верила.

Знала, пожалуй, лучше, чем кто бы то ни было.

— Но не вам отвечать за его поступки.

Брокк все-таки сел.

— И не мне вас судить. И не вам считать себя… выродком, — он накрыл пальцами перчатку, провел по коже, а потом вдруг снял. — Мне казалось, вы знаете. Все знают.

Левая рука Брокка из рода Белого Никеля была железной.

Кэри завороженно смотрела на металлический остов, тончайшие патрубки, его оплетавшие, на сеть из живого железа… Брокк расправил ладонь, позволяя этой сети растянуться, почти разорваться, и медленно сжал кулак.

— Я избегал вас не потому, что вы мне неприятны, — он разгибал палец за пальцем, и отблески света скользили по металлу. — Но потому, что весьма у многих мое уродство вызывает вполне естественное отвращение.

Он замолчал. И Кэри не знала, что ответить.

Уродство?

Рука не выглядела отвратительно, скорее уж необычно… и странно… и совершенно… в рисунке паутины Кэри виделась особая внутренняя гармония. Движения пальцев отличались естественной плавностью. И сама ладонь…

— Вы ее сделали? — преодолев робость, Кэри потянулась к железу, но прикоснуться ей не позволили.