Искры
Шрифт:
А воронье все кружилось и горланило над заводом.
До вечера Леон пробыл у Ткаченко. Много они говорили о причинах провала стачки, о расправах хозяина завода и властей с рабочими. Вспомнили, как все начиналось: выстрел Галина, раненого, лежащего в больнице Бесхлебнова, Лавренева и его товарищей, которым угрожала каторга. Лицо у Леона все больше темнело. Чем отомстить за все эти издевательства над народом? Хоть в какой-то мере дать почувствовать хозяевам и властям, что они могут жестоко поплатиться за свои злодеяния? И у Леона
— Сергей, ты не знаешь, кто взял револьвер Галина? — неожиданно спросил он у Ткаченко.
— Я, — ответил Ткаченко, ничего не подозревая.
— А ну-ка покажи мне его.
Ткаченко достал из сундучка никелированный «Смит-Вессон» и подал его Леону. В барабане оставалось пять пуль, и Леон сказал в уме: «Хватит на одного негодяя».
Ткаченко насторожился:
— Зачем тебе револьвер? Или так, хочешь поносить на всякий случай?
— Так, на всякий случай. Да, нет ли у тебя какой-нибудь старой одежды? — попросил Леон и опустил револьвер в карман.
Ткаченко почувствовал: друг его замышляет что-то недоброе. Подойдя к нему, он хотел отобрать револьвер и тревожно сказал:
— Ты мне дурака не валяй. Что ты надумал делать?
— Не хочешь, чтобы меня арестовали, давай что-нибудь из старья.
Переодевшись, Леон испачкал себя сажей и ушел, а спустя немного времени был возле дома директора завода. Но там стояла охрана. «Змеи, полицией загородились от рабочих», — подумал он и остановился: «Нет, так ничего не выйдет». И вспомнил о Галине.
Еще через несколько минут он уже был возле домика, в котором жил инженер Галин.
— Мне нужно видеть по срочному делу господина начальника цеха, — твердо сказал Леон, когда на звонок вышла горничная.
— Он собирался…
Леон не стал слушать горничную. Отстранив ее, он быстро вошел в дом и увидел: в передней комнате стоял инженер Галин и испуганно смотрел на него.
— Господин Галин, я хочу вас отблагодарить, — произнес Леон грубым, взволнованным голосом, и не успел Галин и слова сказать, как Леон двумя выстрелами свалил его на пол.
Что было дальше, Леон никогда потом не мог ясно себе представить. В доме поднялся страшный крик, потом кто-то ударил его чем-то по голове, потом мелькнули перед глазами улица, деревья.
Пришел в себя Леон только в степи, далеко за городом.
Глава двенадцатая
Три дня Леона не было дома.
Алена то и дело выходила на бугор за поселок — посмотреть, не идет ли он, расспрашивала у соседей, не видел ли кто его, но ей отвечали, что он где-то тут, на заводе, и она опять возвращалась домой, печальная, полная тревожных предчувствий.
Сегодня она вновь вышла за ворота, постояла немного и пошла за поселок. На бугре завывал ветер, на ветру кружился и бил в лицо колючий снег, и от него слезились глаза, но Алена все смотрела на завод, огромный, мрачный, и ждала Леона. Поодаль от нее по всему бугру маячили одинокие фигуры женщин, тоже печально
смотревших на завод, и ветер осыпал их леденящей снежной пылью.Долго стояла на бугре Алена и опять одна вернулась домой.
Леон пришел неожиданно, едва она затворила за собой дверь.
Алена вздрогнула, грустно взглянула на его небритое, почерневшее лицо, выдающиеся скулы, темные круги под глазами. Такого ли она знала в хуторе? И все это шахта, завод. Но она не стала говорить об этом и только покачала головой:
— Где же ты скитался все эти дни? Казаки были у нас.
Нелегальная литература была спрятана в сарае, и Леон спросил:
— Обыск делали?
— Делали, но ничего не нашли. Про тебя спрашивали. Я сказала, что ты на работе.
— Да, — неопределенно произнес Леон, снимая жакет.
Алена поняла, что его рассчитали. Исподлобья взглянув на ее испуганное, бледное лицо, Леон направился к умывальнику и сказал:
— Собери мне пообедать и положи чего-нибудь в узелок.
— Опять уйдешь?
— Придется.
Алена стала собирать на стол. Умывшись, Леон подошел к ней, обнял и погладил по плечу. Горько и тяжко было у него на душе и не было слов, бодрых, веселых, таких, чтобы успокоить жену.
— Ничего, Аленушка, — тихо сказал он. — Переживем и это как-нибудь.
Леон верил: придет время, когда он избавится от таких ударов судьбы, когда жизнь и работа будут приносить людям радость и счастье. Так он и сказал Алене. Но она хотела жить, жить с ним без тревог и волнений. Об этом она мечтала, из-за этого терпела от отца неприятности, ради этого стремилась поскорее выбраться из Кундрючевки.
— Выходит, зря мы уехали с хутора, — с обидой и разочарованием сказала Алена. — У всех оно, горе, в каждой семье, как я насмотрелась за эти дни. Сколько ж это сил положить надо, чтобы скинуть его с плеч человека?
— Придет время — скинем, — убежденно ответил Леон. — Да у нас с тобой что? Горе у тех, у кого детишек полная хата. А мы с тобой, считай, и горя-то по-настоящему еще не видели. Ну, рассчитали. Так что ж, кроме этого завода нет разве других? Была бы шея, а ярмо найдется, как говорится, и духом нам падать нечего. На худой конец можем вместе пойти работать.
Алена широко раскрыла свои большие темные глаза, пренебрежительно бросила:
— И такое выдумает, ей-богу, аж досадно! Да что, я выходила замуж, чтобы в заводе коптиться?
Леон ничего не ответил. Ему-то действительно было досадно, что жена его так понимает семейную жизнь.
Обедал он молча. Алена молча подавала на стол. Наконец Леон поднялся из-за стола, надел фуражку и хмуро сказал:
— Где я буду, пока что и сам не знаю. В случае чего, тебе дадут знать про меня.
Алена виновато подошла к нему, положила руки ему на плечи и взглянула в его измученное лицо.
— Уже опять рассердился. Я просто сгоряча так сказала. Ну, куда ты уходишь? Что я одна тут буду делать? Тогда и меня бери с собой. Я помогать тебе буду, если надо. Я все, все буду делать, лишь бы ты был со мной, Лева, сокол мой ненаглядный.