Искупление

Так больно… Он не чувствовал неестественно вывернутого онемевшего плеча, нет, боль раскаленной кочергой выжигала в его мозге новые кровавые извилины. Бестужев слышал нежный голос внутри, от его громкости закладывало уши и застилало кровавой пеленой глаза.

Она пела. Пела своё проклятие, сводила его сума. Когда губы разомкнулись, и Чернава заговорила, его почти вывернуло наизнанку от этой подавляюще тяжелой лавины боли:

— Здравствуй, не верящий в колдовство мальчик.

Сашу вышвырнуло из могилы ледяной волной злости. Вот пальцы женщины держались за его руку, а в другой миг она уже толкает его в грудь так, что вышибает жалкие остатки воздуха. Тело чувствует невесомость, пустоту полета, а затем спина встречает широкий ствол дерева, позвоночник обжигает пламенем. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, Бестужев пытается схватить кислород широко открытым ртом, а он никак не проталкивается в глотку, дыхание сперло. Бегущие перед глазами мушки мешают, он не видит, как ловко выпрыгивает из могилы Чернава, как приподнимается в злом оскале верхняя губа, когда взгляд ведьмы цепляется за попятившуюся назад Агидель.

— Ты… — В голосе столько затаенной боли и злобы. Ведьма делает плавный шаг вперед, рыжая бледнеет и пятится обратно к волку. — Ты, сила моя, ты воля моя. Как отплатила за дар? Посмотри, твой брат больше не закован, ты можешь заставить петь ветер, убедишь склонить голову каждого и что я получаю взамен?!

Голос Чернавы срывается на визг, взлетает вверх тонкая рука, бьет плашмя звонкую пощечину и Агидель падает к её ногам ничком. Не пытается вскочить, вскидывает голову, зажимая алое пятно на скуле мелко дрожащими бледными пальцами. С этим ударом мир разрезается надвое пронзительным, почти нечеловеческим криком Елизарова:

— Не смей её трогать, слышишь? Не смей!

Сильные руки уже крутят колеса коляски, ему остается проехать с десяток метров, не больше. Когда Чернава, не отводя испепеляющего взгляда от девушки, тянет руку назад. В зажатых пальцах тот самый лом, который Саша оставил у могилы. Короткий замах. Удар. Испуганно кричит Агидель, подвывает замерший на месте волк, а Бестужев всё пытается подняться, пытается дышать.

Истошно заскрипел гнущийся металл коляски, колесо не просто искорежило ударом, его сложило надвое. Инвалидное кресло тут же завалилось на бок, выбрасывая незадачливого спасителя.

Ей словно это и нужно было, коротко взглянув на лежащего в ядовитых ягодах Славу, ведьма снова повернула лицо к Агидель. Та нервно тряслась, зажимала рот пальцами.

— Как никчемную дохлую курицу на задворках скотомогильника… — Очередная пощечина, девушка валится на землю, рассыпаются веером вокруг хрупкого тела рыжие пряди. Чернава коршуном возвышается над ней, корчит губы в брезгливой всепоглощающей злости. — Где были твои глаза, что чуяло сердце, когда меня как убитую скотину тянули на скрипящей ржавой телеге в это место? Каково тебе было бы, а?

Тонкие пальцы женщины вцепилась в запястье Агидель, пропороли разукрашенную веснушками кожу когти, полилась кровь. Алая, она побежала резвым ручейком по их рукам, крупными каплями разукрасила примятую траву, заблестела на боках ядовитых ягод. И мертвая ведьма снова запела. Страшно, упираясь свободной рукой в отвечающую ей, заходившую ходуном почву. Начали съеживаться растения, разлился по воздуху трупный смрад, а Чернава все пела, всё тянула не принадлежащую ей теперь силу из живой девчонки.

— Мри скот, урожай засыхай, живущий на землях покоя не знай. Ни с ночи по утру, ни в день, ни по вечеру. Кровавой слезой исходи, еды и питья нигде не найди.

Вверху угрожающе громыхнуло, стали сгущаться плотные черные тучи, порыв ветра голодным зверем вгрызся в их застывшие фигуры, разметал огненные и черные волосы, поднял в воздух и закружил резво падающие на землю капли крови.

Проклятие. Она прокляла всех жителей Козьих коч одним мгновением. И этим же сломила, иссушила силу Агидель. Совсем скоро закатное солнце сменится полной луной, тогда никто из них отсюда не выберется, нечисть наберет свою силу, окрепнет ещё больше.

Бестужев попытался встать. В эту же секунду обезображенное гневом лицо поднялось, белые глаза нашарили его, застывшего у корней.

— Лежать.

Коротко, как брошенная хозяйкой команда для непослушной собаки. И его сложило. Парализовало болью, страхом и отвращением. Сковало проклятием, которое почуяло собственную хозяйку, затянуло удавку на горле сильнее. Образ Кати вынес его с поляны, заставил забыть о мертвой ведьме, карающей их за беспечность. Он тонул в этой дикой тоске, Бестужев ею захлебывался.

Бока волка ходили ходуном, скулеж раздирал воздух, но Василько не сделал ни шагу к сестре, страх его обездвижил или заклятие было не понять. А Славик просто не успевал доползти до Чернавы и Агидель. Все они оказались беспомощными зрителями.

— Око за око, я дала тебе новую жизнь, теперь я её заберу. — С угрожающей нежностью ведьма коснулась лица преемницы, а затем вцепилась в волосы. И потащила. Потащила девчонку к разрытой могиле.

Надсадно взвыл волк, закашлялся кровью пытающийся подняться Бестужев. Но страшнее всего были не их жалкие попытки помочь или испуганный, наполненный болью крик Агидель. Страшнее всего был рёв Славика.

Пропитанный злостью и болью. Пальцы парня судорожно сжали очередной пучок белладонны, проволокли тело на десяток сантиметров вперед, а затем, он начал подниматься. Сначала к животу подтянулось одно колено, за ним другое. Стоя на четвереньках, Елизаров обливался горячим потом, смаргивал накатывающие слезы и пытался поднять тело на атрофированные мышцы ног.

Замерла у самого края ямы Чернава, будто видела, что творится у неё за спиной. Громче всхлипнула Агидель, царапающая каменную руку, вцепившуюся в волосы. Голова мертвой ведьмы медленно повернулась в его сторону. Не к плечу, чтобы зацепить периферией зрения, острый подбородок встал аккурат над лопатками, громко захрустели неспособные к такому движению позвонки. Она уже не могла почувствовать боли. Сочные губы приподнялись в холодной улыбке.

— Считай, у тебя хоть что-то останется от твоей первой любви, скажи ей напоследок спасибо.

Елизаров зарычал — протестующе и зло, опираясь на колено поднялся на ноги. Не дойдет, это было видно сразу, он просто не успеет. Шатаясь, сделал один неуверенный шаг, второй. На третьем задрожали не только ноги, всё тело пошло крупной дрожью. Взгляд парня прикипел к хрупкой фигурке Агидель, распластанной на краю неглубокой ямы. Заплаканное лицо, горящая от пощечин щека, припухший нос. Господи, она уже не верила в собственное спасение, через слезы она ободряюще улыбнулась ему и прикрыла глаза.

Захрипел, сделал четвертый шаг, зло сморгнул подступающие слезы. Он её не потеряет, не сможет.

— Забери меня, не её. — В голосе ни капли сомнения, надтреснутый и выцветший, он мог принадлежать глубоко уставшему старику, никак не храбрящемуся самоуверенному Славику. — Если ты хочешь кого-то наказать, то наказывай меня. Я сделаю что угодно, умоляю, отпусти Агидель.

Он уже проиграл. Он мертв. Если мир не услышит больше звонкого смеха рыжеволосой красавицы, если солнце больше не поцелует россыпь ярких веснушек на щеках, то зачем ему жить? Если не станет Агидель, его больше не будет. Потому что это так глубоко, навыворот, цепляя крюком и вытягивая изнутри всё хорошее, на что он способен. Она сделала его живым. Заставила забыть о собственной немощности, напомнила, что может быть тепло и уютно одним своим существованием. Она стала его домом.