Искусство и его жертвы

— Надо знать меру, — согласился Игнатий, погружая усы и верхнюю губу в кружку.

Сашка ополовинил стаканчик и повеселел. Потянуло на разговоры. Он спросил:

— А скажи, Игнатий, только без утайки: взял бы ты в жены Дуню валдайскую?

Камердинер чуть не поперхнулся:

— Вы шутить изволите, барич? Я давно забыл про эту Дуняшку. Нет, конечно, баба она приятная, справная, и отзывчивая во всем. Ну, так что с того? Пошалили — и будя. Разбежались в разные стороны. У нея таких проезжающих — пруд пруди. Да и я женат, между прочим.

— Как — женат? — остолбенел отрок. — Ты женат? Я не знал. Где ж твоя жена? Детки есть?

Тот ответил не сразу, продолжая медленно тянуть медовуху.

— Да на что вам, барич?

— Просто любопытно. Судьбы русские узнавать. Как роман читаешь.

— Эхе-хе, "роман"! — Он вздохнул невесело. — Это вам не книжка, где придумано все, это жизнь людская. Ничего там нет любопытного. Вот хоть вы скажите, Василий Львович.

Дядя, оторвавшись от своих мыслей, несколько мгновений осознавал, что хотят от него, а потом кивнул:

— Отчего бы не рассказать, Игнатушка? Я послушаю с интересом тож.

Камердинер еще более насупился:

— Будто сговорились… "Расскажи, расскажи"… Что рассказывать?.. Тятя мой, Таврило Степаныч, оженил меня больно рано, мне пятнадцати еще не исполнилось. А невесте — двадцать. Липке, значит. Липочке. Девка статная да пригожая, врать не буду. Работящая. Только мне, в четырнадцать лет, что с нею делать-то? Ничего не знал, как слепой кутенок… Ну, а тятя — прости, Господи, — тут как тут. Это он не мне невесту, это он себе полюбовницу присмотрел. Начал жить с ней чуть ли не в открытую. А никто не пикни — сразу в глаз — то ли мне, то ли матушке… Все отца боялись, чистый самодур. Липка-то, известное дело, вскоре понесла. Ясно, от него. И в положенное время родила мальчонку. Ванькой окрестили. Записали, что мой сын. А какой он мой, коли я с женой ночевал за все время раза три, да и то из них раза два нескладно… Уж не знаю, чем бы дело кончилось — то ли я папашу прибил бы, то ли он меня, — только померла наша барыня — Ольга Васильевна, матушка, стало быть, Василия Львовича и Сергея Львовича. Поделили они наследство, деревеньки наши, я Василию Львовичу отошел, он и взял меня во служение в дом. А потом и в Москву забрал. Я с тех пор при его милости неотлучно — даже с Божьей помощью побывал в европах. О как! — Завершив историю, камердинер запил ее остатками медовухи.

Сашка не преминул спросить:

— Нет, постой, постой — что же, с той поры ты ни разу не виделся ни с женою, ни с сыном?

Посопев немного, тот ответил:

— Отчего не виделся? Виделся. Года два тому ездил я на похороны матушки моей… Померла, сердешная, от худой болезни — царствие ей небесное! — Он перекрестился. — А Василий Львович отпустили меня милостиво на четыре дни. Ну, на погребение, ясное дело, не успел, постоял только на могилке свежей. А в поминках участвовал. Да. Там и были все. С тятей поздоровался, даже обнялись мы по-родственному. Он смахнул слезу для приличия, я — по-настоящему… Постарел, поседел, собака. Но на девок-то зыркает по-прежнему, старый черт. Липка раздалась во все стороны — баба бабой. Родила еще двух ребяток, Машеньку и Николеньку. На меня же обратно записали. Эхе-хе! Многодетный папаша, едрён-ть! Ванька уж большой — скоро девять. Головастый, шустрый. И меня тятенькой назвал. Я аж прослезился. Смех и грех, королей.

Дядя взял еще по кружке медовухи, а племяннику отказал — для юнца, мол, хватит и стаканчика. Тот и не особо печалился. За беседами время пролетело стрелой — посмотрев на хронометр, Пушкин-старший неожиданно обнаружил, что уже половина двенадцатого ночи. Надо было возвращаться на постоялый двор — Анна Николаевна, верно, извелась уже в ожидании мужчин. Начали вставать, а Василий Львович чуть не повалился на спину — ноги отказали от алкоголя. Еле удержали его с двух сторон — Сашка слева, а Игнатий справа. Вывели неспешно на свежий воздух.

Новгородская ночь была превосходна: тихо, безмятежно, черное небо в звездах, пахнет травой скошенной и речной водицей. Летняя прохлада.

Продышавшись, дядя протрезвел и пошел самостоятельно, правда, чуть покачиваясь, и слуга был готов подхватить его под руки в любой момент.

— Вы не понимаете, — лопотал Василий Львович по причине непослушного языка. — Думаете: ну, поехали, ну, приехали, посидели в кружале, выпили медку — чепуха, мол. Не-ет, друзья мои, то не чепуха. Много лет пройдет, Сашка вспоминать будет — и поездку нашу, и разговоры, и посиделки… Ибо это уже история. Часть истории! Ну, а выйдет так, что окажется он или Левушка — брат его или кто еще из нашего семейства, знаменитой личностью, эта поездка и вовсе приобретет иные черты. Будут говорить: был великий человек Василий Львович, поэт, он другого великого человека — Александра Сергеевича — вез в Лицей, и они в питейном доме Собакина нализались, как свиньи… Ха-ха-ха! Так и будет, верно. Так и скажут. Нализались, да, ну и что плохого? Потому как и великие люди могут иметь маленькие слабости. Нам ничто человеческое не чуждо. Гениальны в одном — мы во всем остальном простые смертные…

Еле довели его до постели. Анна Николаевна, конечно, разохалась, разахалась, попеняла всем, что не углядели за барином и позволили ему нахлебаться, как какому-нибудь сапожнику. Дядя хохотал, когда его раздевали.

Пушкин-младший у себя в комнате быстро записал в тетрадь весь рассказ Игнатия и уже потом, раздевшись, быстро задул свечу.

12.

Утром не уехали, потому что дяде было плохо после вчерашнего. Он стонал от головной боли, проклинал свою легкомысленность и торжественно обещал больше никогда ни грамма медовухи в рот не брать. А к полудню ему полегчало, и Василий Львович с аппетитом позавтракал. Быстро приободрился и сказал, что, поскольку до Чудова добираться три часа, не больше, можно выехать и после обеда. Там заночевать и уже на рассвете — по прямой дороге в Питер, без любых задержек. И отправил Игнатия разузнать о возчике. А пока с племянником поспешил на почту.

— Вновь на почту?! — вскинула брови Анна Николаевна.

— Правда, правда на почту, — успокоил ее Пушкин-старший. — Обещаю вести себя смирно и быть паинькой.

— Под мою ответственность, — сказал Сашка.

Дама улыбнулась:

— Ежели под вашу, Александр Сергеевич, я спокойна.

Все переглянулись и рассмеялись.

Новгородская почта располагалась в то время на Софийской стороне, в кремле, в здании губернских присутствий, в полуподвале. Лестница была довольно крутая, и спускавшиеся по ней вынужденно держались за поручни, чтобы не свернуть себе шею. За конторкой сидел хмурый господин в мундире почтовой службы, неизменном еще со времен Павла I, и смотрел на вошедших исподлобья. На вопрос, есть ли что для Пушкиных, он, ни слова не говоря, стал копаться в шкафу, больше похожим на высокий комод, и к приятствию дяди и племянника вытащил из стопки маленький конверт. Дядя рассмотрел его и сказал с удивлением:

— Это для тебя, Александр! — И отдал послание Сашке; а потом спросил почтаря: — Больше ничего?

— Никак нет, ваша милость.

— Ладно, держи на чай.

— Благодарствую-с.

Отрок между тем трепетно разъял склейку с сургучом. Разумеется, то была весточка из Клина, от Татьяны Бурцовой. Вот что она писала (в переводе с французского):

"Милостивый государь Александр Сергеевич. Были мы с сестрой очень рады, получив от Вас письмо из Твери. Ольга и я также с теплотой вспоминаем нашу встречу, а подругам показываем Ваши стихи в альбоме, все ими восторгаются, говорят, что Вы гений, коли в эти годы сочиняете уже так складно. Очень рады за Вас.

Завтра уезжаем в деревню на месяц. Это хорошо: город надоел. А в деревне, на природе, будем ходить на речку и в лес, забавляться на свежем воздухе, пирогами лакомиться с ягодами и грибами, ездить в гости к соседским помещикам. К нам наверняка пожалует мсье Басаргин — отставной военный; он, сказать по правде, тайно в меня влюблен и лелеет надежду года через два, как исполнится мне 16, попросить у папеньки руку мою и сердце. Я пока не решила, дать ли ему согласие, время покажет.

Мы желаем Вам приятного путешествия и благополучного прибытия в Петербург. Будем счастливы, если Вы напишете нам оттуда. Низкий поклон Василию Львовичу и его семейству.

Искренне Ваши

Татьяна, Ольга".

Пробежав послание раза два, Сашка со злостью чуть не смял его.

— Что, дружочек, плохие вести? — посмотрел на него Пушкин-старший.

— Басаргин! — выпалил подросток. — Тайно в нея влюблен! Жаждет добиваться руки и сердца!