Искусство и жизнь
Шрифт:
Архитектура сообщала истории наглядность чувственно воспринимаемого материала. Она влекла Морриса к самозабвенному изучению вообще всяких древностей, материальной культуры, прошлого, — как сказали бы мы сейчас. Дерево, медь, стекло, керамика, каллиграфия и графика средневековых рукописных книг — все то, что сохранило следы увлеченного и мастерского человеческого труда, — становятся миром, в который целиком погружены годы юности Морриса. Его сознание не только накапливает невероятное количество сведений по данному предмету, но и обретает ту интуицию, которая одухотворяет любую созерцаемую материальную вещь, для которой внятен язык формы, конструкции, цвета, фактуры.
Школа, по словам самого Морриса, ему «почти ничего не дала и почти ничему не научила». «Но она находилась в на редкость живописной местности, где было множество исторических памятников, и я с жадностью набросился на их изучение, а вместе и на все, что имело хоть некоторое отношение к истории; таким образом я узнал немало хорошего
Через много лет, когда Моррис приехал в Оксфорд вместе с социалистическим лидером Гайндманом, он поразил последнего широтой и непререкаемостью своей эрудиции в области медиевистики. Смотритель оксфордской библиотеки «Бодлиэн лайбрери» воспользовался присутствием Морриса, чтобы попросить его атрибутировать несколько средневековых рукописей. «Моррис... — рассказывает Гайндман, — беря их одну за другой, очень быстро, но тщательно рассматривал, поворачивал со всех сторон и, ставя на место, произносил: „такой-то и такой-то монастырь, дата такая-то и такая-то“, „такое-то аббатство, такого-то года“, пока не перебрал их все. Его решения тотчас же записывались. Казалось, что в сознании библиотекаря не возникает хотя бы малейшего сомнения, что суждение Морриса точно и окончательно. И хотя Моррис в том или ином случае колебался... в конечном счете его приговор звучал с крайней определенностью» [4] . Едва ли можно лучше охарактеризовать то богатство знания средневековый предметов, которое переросло у Морриса в безупречную интуицию.
4
H. M. Hyndman, The Record of an Adventurous Life, L., 1911, p. 535.
Но, с другой стороны, если Моррис с ранних лет стал обладателем обостренного и взволнованного чутья относительно исторической одухотворенной, очеловеченной сущности вещей, то он был особенно незащищен и раним тем безобразием и хаосом предметного окружения, которые особенно характеризовали его время и его страну, Англию эпохи королевы Виктории. Ведь именно тогда, после десятилетий ожесточенной политической возни, безраздельную власть получил так называемый «средний класс», буржуазия. Англия вошла в период бурного промышленного развития, утвердившего ее приоритет во всем, что касалось (производства, торговли и прибыли. Англия стала «мастерской мира». Но это была грязная, неприбранная мастерская. «Средний класс» невиданно быстро богател, но при этом буквально пожирал те ценности, которые были столь дороги сердцу Морриса. На дорожающей земле английских городов целыми кварталами разрушались старинные здания— немые свидетели творческого гения прошлых поколений, — чтобы уступить место безобразным, но дешевым постройкам. Природа беспощадно расхищалась, вырубались леса, загрязнялись реки, воздух терял прозрачность, в нем носились клочья копоти. Не выдержав конкуренции с машинной индустрией, гибли последние остатки средневековых ремесел. Некогда искусные мастера, хранившие изощренные секреты ремесел, унаследованные ими от отцов и дедов, превращались в неквалифицированных рабочих, труд которых был до того примитивен, что их с успехом заменяли, едва обученные дети и женщины... Нуворишам из «среднего класса» было наплевать на народные традиции, на историю и природу. Вытаптывая и ломая все духовно ценное, они все подчиняли соображениям выгоды, жажде наживы.
Но к тому же викторианский «средний класс» был чванлив, самодоволен. Свою философию жизни он считал не только самой прибыльной, но и самой здравой, соответствующей истинной сущности человека и его назначению; на земле. Сделав из стремления к богатству и власти над себе Подобны ми религию, он религией и оправдывал свои жизненные принципы. Поэтому не было в истории Англии и, более ханжеской эпохи. Жестокость выдавалась за справедливость, хищничество — за ум, эксплуатация — за благодеяние. Безраздельно воцарявшиеся уродство и пошлость норовили выдать себя за новую, высшую красоту. В сущности, пренебрегая культурными и художественными ценностями прошлого, викторианская Англия рядом с кричащей нищетой своих рабочих кварталов выстраивала чопорные здания богачей, для которых заимствовались обеспложенные и обездуховленные мотивы самых разных эпох истории искусства. Наряду с беспощадным уничтожением старины Моррис вынужден был ежедневно созерцать гротескно холодные и вычурные пародии на свою самозабвенно любимую готику. Художественные принципы романтизма утвердились пока что лишь в литературе и поэзии, да и там то и дело опошлялись. Что касается архитектуры, скульптуры, живописи и прикладного искусства, то в них в годы юности Морриса господствовал выморочный академизм, выдававший себя за прямого наследника античной классики.
Когда Моррис был еще школьником, в 1851 году в Лондоне открылась Всемирная выставка, которую ее организаторы тотчас же нарекли Великой. «Средний класс» с пышностью и помпой демонстрировал перед
всем миром свои достижения и гордился тем, что выставка подтверждала значение Лондона как столицы мировой промышленности. В предисловии к официальному каталогу выставки без излишней скромности было заявлено, что «такое событие, как эта выставка, не могло иметь места в иной период и, вероятно, у другого народа, кроме нашего» [5] . Супруг буржуазной королевы Виктории, не менее буржуазный принц-консорт Альберт, деятельно участвовавший в организации этого гала-спектакля, писал в специальном адресе: «Никто, уделявший хоть какое-нибудь внимание характерным чертам современной эпохи, не усомнился бы хоть на минуту, что мы живем в эпоху самого стремительного движения к осуществлению великой цели всей истории, к достижению единства человечества». В том же адресе принц-консорт Альберт с апломбом, едва ли вяжущимся с особой королевского дома, восхвалял «великий принцип разделения труда, который можно назвать движущей силой цивилизации» [6] .5
См.: Nicolaus Pevsner, op. cit., p. 40.
6
Nicolaus Pevsner, op. cit., p. 40.
Конечно, Всемирная выставка 1851 года засвидетельствовала действительные достижения как английской, так и мировой индустрии. Но для эстетически развитого глаза она с разящей наглядностью показала и другое: головокружительное падение культуры производства, чувства формы, материала, конструкции, утрату естественной целесообразности изделий, утрату мудрой человеческой простоты. Аляповатые, вычурные экспонаты выставки буквально теряли облик и форму под тяжестью украшений. Изделия машинного производства, изготовленные по совершенно новой технологии, незаконно заимствовали свой декор от предметов старинного ручного ремесла. Изделия из одного материала заимствовали форму, присущую структуре другого материала. Иначе говоря, Всемирная выставка 1851 года неожиданно оказалась чудовищной коллекцией всего того, чего в сфере декоративно-прикладного искусства не должно быть. И нет лучшего способа проиллюстрировать величие Морриса, чем сопоставив предметы обстановки и архитектуру того же «Ред Хауза» с предметами и изделиями, которые так превозносились на выставке.
Но дело, разумеется, не в самой выставке, — она лишь собрала вместе и интенсивнейшим образом показала все уродства предметного облика цивилизации XIX века. Можно себе представить, учитывая сложившиеся вкусы Морриса, как он должен был страдать и как ненавидеть эту цивилизацию. Пока еще, в школьные и студенческие годы, он был далек от социальной и политической критики современного общества. Его энергическая реакция, его протест, его неприятие непосредственно вырастали из развитого художественного чутья, из столкновения с вещными ликами окружающей жизни.
И это тем более что сам Моррис по рождению и социальному статуту принадлежал к «среднему классу». Его отец был удачливым биржевым спекулянтом, оставившим семье внушительное состояние. Кстати сказать, это обстоятельство сыграло немаловажную роль во всей последующей деятельности Морриса, ибо позволяло ему не задумываться по поводу материальных средств каждый раз, когда он задевал какое-нибудь новое предприятие. Но, с другой стороны, богатство и не могло не претить ему, не могло не нести с собою драм и разочарований. И не только потому, что его мучили угрызения совести — жить за счет эксплуатации чужого труда чем дальше, тем больше было ему противно. И не только потому, что его ближайшие друзья оказывались иногда не столько искренни, сколько корыстолюбивы. Ему была чужда сама среда викторианских богатых людей, ее привычки, нравы, вкусы и верования. Не случайно сам Моррис замечал, что религию своих родителей — государственное пуританство — он «не принимал даже мальчиком».
Из сказанного можно было бы предположить, что Моррис уже в ранней юности сложился как человек, которому была уготована судьба выдающегося мастера декоративно-прикладного искусства или архитектора. На деле его духовное и творческое развитие пошло гораздо более кружным путем. Способность тонко чувствовать и понимать природное, предметное и архитектурное окружение человека, откликаться на красоту его и страдать от его безобразия на первых порах вскормило не стремление работать в этой области, а ненависть к викторианской цивилизации, жажду противопоставить ей иные духовные ценности.
Оксфорд во времена студенчества Морриса был центром аристократического по своей социальной природе движения за возрождение английского католичества. Мотивы его, в сущности, очень близки молодому Моррису. Это — напряженная привязанность к средневековью и болезненное неприятие новых общественных условий с их бескрылостью, практицизмом и вопиющей безвкусицей. И вот Моррис, натура явно атеистическая, увлекается католицизмом и готовит себя в священники. Сам он, вспоминая об этом, ставит в конце фразы три восклицательных знака. Но тогда, в Оксфорде, он мечтал употребить доставшийся ему но наследству капитал на основание нового монастыря.