Искусство обмана. Популярная энциклопедия

Картины того же Малевича можно принимать или отвергать, но их нельзя навязывать как эталон искусства. Это дело сугубо личное, а формирование шкалы ценностей, которым занимаются эксперты от искусства, является формой манипулирования общественным мнением.

Искусство, как и все другие формы человеческой деятельности, может служить для обмана людей, если оно находится под контролем тоталитарного режима, правящего в той или иной стране. Именно так возник в Советской России в начале 30-х годов метод «социалистического реализма». Правда, легенда гласит, что на самом деле это произошло во времена Чингисхана, быть может, в этом предположении есть доля истины. Вот версия, зафиксированная народным творчеством в виде анекдота.

В одной стране правил хромой, одноглазый, горбатый тиран. Он захотел увековечить свой образ в портрете. Первый художник изобразил его таким, как есть, и был казнен за оскорбление величества.

Второй превратил его в стройного, молодого красавца и был посажен в тюрьму за искажение истины.

Третий художник изобразил властелина верхом на вздыбленном коне, в профиль зрячим глазом к зрителям, широкой буркой задрапировал горб — и получил высшую государственную премию.

Так возник творческий метод, названный позднее социалистическим реализмом.

Приблизительно так обстояло дело и в Советском Союзе. Художники старались не врать народу. Они «просто» выбирали из разнообразной советской действительности то, что не могло опорочить политику коммунистической партии, оставляя за кадром неприглядные стороны жизни. Деятели искусства того времени словно взяли на вооружение афоризм Марка Твена: «Никогда не изменяйте правде, изменяйте саму правду».

Поэтому на картинах советского периода можно найти массу светлых, чистых и красивых городов, широкоплечих улыбающихся парней и здоровых, симпатичных девушек, но там не найдешь лагерей, умирающих в заброшенных деревнях старух и пьяных бомжей, ночующих в канализационных люках. И в то же время минимум лжи, впрочем, как и минимум правды. Только дозволенный Министерством культуры интервал «от сих до сих». Шаг вправо, шаг влево считался побегом и карался… ну не расстрелом, конечно, а снятием с привилегированного положения, на что мало кто был готов в годы застоя. Наиболее независимым художникам оставалось только устраивать выставки на кухне или уезжать на Запад.

Но не следует думать, что автор сводит проблему обмана в искусстве только к политическому аспекту и вопросу свободы творчества. Дело обстоит значительно сложнее: в искусстве понятия лжи и истины вообще теряют четкие очертания, что связано с ярко выраженным субъективным характером этой области человеческой деятельности. Если в технике эталон метра является эталоном для миллионов инженеров всего мира, то стихи Бродского или Хлебникова являются объектом восхищения для одних ценителей поэзии и яростных нападок — для других.

Читателю, возможно, знакома ситуация, когда несколько очевидцев в компании начинают вспоминать какое-то давнее событие.

— Вот как это было… — рассказывает один.

— Нет, дело было совсем не так… — перебивает его другой.

— Да вы все забыли, ребята, — вступает в разговор третий. — Я же прекрасно помню, как…

На первый взгляд кажется, что только один из очевидцев может говорить правду, остальные же, чьи слова расходятся с его трактовкой, вольно или невольно обманывают слушателей. И это было бы верно, имей мы дело с отчетом трех роботов-разведчиков, делавших фотографии далекой планеты. Но при оценке представлений людей термины «ложный» и «истинный» просто-напросто неприменимы. Разница в воспоминаниях может быть обусловлена тем, что очевидцы действительно совершенно по-разному воспринимали и осознавали одно и то же событие.

Как писал Роберт Асприн в предисловии к «Миру воров»: «…каждое повествование ведется со своей точки зрения, а различные люди видят и слышат одно и то же по-разному. Даже на самые очевидные факты оказывают влияние личные чувства и мнения. Так, странствующий певец, рассказывающий о разговоре с чародеем, даст иное изложение событий, чем вор, ставший свидетелем того же самого».

Однако одно дело, когда художник необычным образом изображает мир, потому что «так его видит», и совсем другое — если мастер кисти или слова намеренно искажает натуру по тем или иным корыстным соображениям. Такой обман может вызывать только презрение к человеку, который сделал источниками наживы свой талант и высокое искусство. Возможно, одним из самых древних из дошедших до нас примеров сделки художника со своей совестью является трагическая история красавицы Ван Джаоцзюнь, жившей в I веке до н. э.

Она была придворной наложницей китайского императора Юаньди, правившего в империи Хань с 48 по 33 г. до н. э. У него было столько наложниц, что он даже не знал всех в лицо, и выбирал их себе по портретам, которые рисовал придворный художник. Женщины, добиваясь расположения императора, наперебой подкупали художника, чтобы он изобразил их возможно более привлекательными. Ван Джаоцзюнь, гордая своей красотой, не унизилась до подкупа, и художник в отместку нарисовал ее уродливой.

Так совпало, что вождь кочевников сюнну потребовал у императора руки одной из его наложниц, и император по портрету выбрал самую уродливую — Джаоцзюнь. Когда же перед отъездом она пришла проститься со своим повелителем, тот был ослеплен ее внешностью и впал в отчаяние от того, что расстается с такой красавицей. Однако он не смог нарушить данного слова и отослал девушку к вождю сюнну. Все, что он смог сделать, чтобы частично восстановить справедливость, — это казнить художника.

О судьбе этого художника (а звали его Мао Яньшоу) следует помнить всем творческим работникам. Не искажайте истину, господа! Себе же дороже выйдет!

Еще одна категория обмана, относящегося к искусству, связана с его способностью отвлекать людей от забот повседневной жизни. В этом случае ложь и вымысел даже становятся необходимыми компонентами творческого процесса, без которого произведение искусства не может выполнять своей функции духовного наркотика, уводящего от тяжелой реальности повседневной жизни.

Как пишет психолог Н. Козлов: «…Хороший фильм (книга, спектакль и пр.) — это увлекательный сон. Естественно, вы вольны погрузиться в него, но только называйте вещи своими именами и не придумывайте ничего насчет возможных Интеллектуальных или Духовных приобретений. Вы просто выбрали приятный сон в дневное время». Эти слова перекликаются с более ранним высказыванием Хорхе Луиса Борхеса: «Литература — это управляемое и предумышленное сновидение» и имеют глубокое значение. Человеческое сознание не может и не должно питаться только логическим осмыслением окружающего мира. Люди как раз и отличаются от компьютеров тем, что способны разорвать жесткие границы реальности и воспарить в зыбкие облака фантазии. Как писал Андре Моруа, «искусство — это попытка создать рядом с реальным миром другой, более человечный мир».

Не отсюда ли вечная популярность «женских романов», уводящих замотанных домашними заботами женщин в мир грез и романтической любви?

Когда мы вступаем в эту область человеческой деятельности, четкие дотоле определения правды и лжи теряют свои привычные очертания, а черно-белый мир этических дефиниций начинает играть всеми оттенками радуги. Например, Исаак Бабель спокойно, даже с оттенком юмора писал в одном из своих автобиографических рассказов: «Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения. Воображение мое всегда было воспламенено». В этой фразе слово «лживый» практически не несет обычного для него отрицательного оттенка, а лишь тон сочувственного понимания.

Мы называем какое-то сообщение ложью, если человек говорит заведомую неправду. Но разве повернется язык назвать лгуном Гоголя, рассказавшего нам грустную и загадочную историю о коллежском асессоре Ковалеве, в одночасье лишившемся своего носа? Нет, его повесть явно не относится к категории лжи. Это скорее вымысел.

Теперь заглянем в толковый словарь Ожегова. Слово «вымысел» имеет два значения:

1. То, что создано воображением, фантазией.

2. Выдумка, ложь.

Мы видим, как близки эти понятия, но тем не менее почти интуитивно их четко различаем.