Исполнитель
Шрифт:
Я прошел по коридору, заглянул в камеры, и все сразу понял. На такие вещи глаз у меня наметан.
– Да все в порядке, не боись.
– А скажи-ка мне, Карл, почему Айра Левин перестала молиться?
– Что?
– То самое.
– Айра лежала на койке, заложив руки за голову, и с блаженной улыбкой смотрела в потолок.
– Так что скажешь, друг мой Карл?
– Понимаешь, - он покраснел, как мальчишка, - знаешь, ее изнасиловали. Издевались при атом. Дети были от насильников... Не такая уж она виноватая.
– Карл, иди домой, а то несешь какую-то ересь.
– Ты не понял...
–
– Но этот приговор неправильный!
– Законы защищают общество от анархии, а эмоции приводят либо к прощению убийц, либо к кровной мести. Так что оставь свое мнение при себе, а право на справедливое решение - суду.
– Но бывает когда суд ошибается!
– И тем не менее, только суд может гарантировать законность и беспристрастность. А ты, братец, смотришь на дело только с одной стороны, и при этом не имеешь достаточной информации. Суд, кстати, в таких случаях подсудимых оправдывает. За недостатком улик. А ее не оправдали... Извини, Карл, но твоей горячности я доверяю меньше.
– Ты не понимаешь...
– Я все понимаю. Для подобных ситуаций существует институт помилования. Не ты первый мучаешься над этим вопросом. Смертная казнь предназначена только для преступников, и факты взвешиваются не один раз. Если она невиновна, то ей ничего не будет.
– Будем надеяться, - махнул он рукой и ушел.
Я сел за стол, достал журнал приема-сдачи дежурства, заполнил, а затем отправился в карцер.
– А, это ты.
– Даня понуро сидела у стены, положив голову на колени, и на мое появление больше никак не отреагировала. Я молча расстегнул наручники, вложил ей в руку расческу и, не без нутряного ужаса, вышел из карцера. Минут десять прошли в напряжении - вдруг "сотворит"... А потом вернулся.
– Значит, ты мне веришь? Не боишься? Даже после вчерашнего...
– Она сидела на полу в той же позе и вертела гребень в руках.
– А почему они не верят? Обязательно надо засадить?.. Ты мне правда веришь?
– Да.
– А они не верят...
– в голосе послышались слезы.
– Надо было подать апелляцию.
– Не хочу от них ничего... сволочи. Я взял ее руку, осторожно провел пальцами по запястью.
– Наручники мозоль натерли. Я их больше не буду тебе надевать.
– На всю жизнь останутся... Хотя и жизни-то осталось... Слава, слушай, нет у меня сейчас настроения заниматься прическами.. Ты оставишь мне гребешок?
– Нет.
– Почему?
– Хочу видеть, как ты расчесываешься. Мне нравится на тебя смотреть.
– Было бы на что!
– Она вскинула руку к волосам и наконец-то улыбнулась.
– Да что ж это...
– Я вновь поймал ее руку и прикоснулся к мозолям. Может, крем принести?
– Не поможет... А можно мне в душ?
– Конечно...
Она встала, осторожно опустила расческу мне в нагрудный карман и заглянула в глаза:
– Пусть у тебя побудет, ладно? Я кивнул, привлек ее к себе и поцеловал. На мгновение она обмякла, но встрепенулась и отскочила, сжав кулачки.
– Что, привык зэчек лапать?!.
– Нет, просто...
– я запнулся и выдал совсем не к месту: - ...просто ты идешь в душ.
– Да, это, конечно,
аргумент...– Она двинулась вперед, но у дверей ванной остановилась и повернулась ко мне.
– Еще раз так сделаешь - укушу.
И тогда я поцеловал ее снова. На этот раз она не вырывалась, наоборот - обняла меня, прижалась всем телом, дрожа, как на холодном ветру. Отскочила.
– Начальство заметит - выговор получишь.
– Переживу.
– Да? Тогда стоит ходить в душ почаще...
– и она скрылась за дверью.
Отмокла Даня минут за пять, а потом долго сидела на моем законном столе и разбирала волосы. А когда до конца смены осталось совсем немного, спросила:
– Слава, ты что, девушек только перед душем целуешь, а после нет?
– Не хочу пользоваться твоим минутным настроением...
– Ну-у, дурной!..
– она притянула меня к себе и крепко поцеловала.
* * *
– Что с тобой, Карл? Ты выглядишь как утопленник!
– Ее приговорили.
– Что?
– Прошение о помилований отклонили... Как это? Как?
– он вцепился мне в плечи и затряс из всех сил.
– Почему?!
– Ты обращаешься не по адресу.
– Какому адресу? Все... Поздно...
– Он отвернулся, сел на стол.
– Как я ей скажу...
– Ну, давай я...
– Нет. Я должен сам... Завтра. Завтра скажу.
Он ушел, даже не попрощавшись, а я неторопливо обошел секцию, закинул в кладовку забытую Карлом сумку и отправился к Дане.
– Хочу в душ, - подпрыгнула она, увидев меня. Я обнял ее и поцеловал.
– Все равно хочу.
Наручники опять отправились ко мне в карман, а Даня, после долгих поцелуев - в ванную. Дрызгалась она там, негромко мурлыкая, не меньше часа, а потом явилась, как господь народу, завернутая в казенное небесно-голубое полотенце.
– Вот так Диана! В тоге. В честь чего?
– Ногти у меня длинные, надо бы подстричь.
– Ай-яй-яй, опять тебя тянет на острое!
– Длинные, - хладнокровно парировала она, - а остальное не мое дело.
– Ну, как скажешь...
– я достал из стола ножницы и пошел следом за ней.
Даня уселась на пол в уголке карцера, сложив ноги по-турецки, и царственным жестом протянула мне руку. Тонкие, нежные пальчики. Работой их тут давно не утруждали. Правда, впечатление изысканности портил ободок жесткой кожи вокруг запястий. Я не удержался, осторожно погладил живой "браслет", кисть руки. На ощупь хорошо чувствовалась разница - как будто жесткий брезент переходит в мягкий шелк. Пока я стриг ей ногти, то несколько раз отвлекался на эксперименты. Даже кожа ладоней казалась нежнее, чем на запястье...
– Вторую...
– шепнула она дрогнувшим голосом.
Я взял ее ладонь двумя руками, тихонько дохнул на нее, коснулся губами...
– Не могу больше...
– она откинулась, увлекая меня за собой, полотенце развернулось, и под ним, естественно, ничего не было, а тело ее била крупная дрожь, руки лихорадочно рвали мою рубашку, крепко прильнули губы...
Она была страстной, ненасытной, и одновременно нежной. Она плакала и благодарила, и просила любви снова и снова, пока не сорвалась в крик... А потом была тихой и спокойной, и я мог спокойно ласкать ее плечи, бедра, девичью грудь, играть волосами.