Исповедь «вора в законе»

Я понимал, что в СИЗО, где собрана всякая «шушера», а на смену одним то и дело приходят новенькие, поддерживать этот порядок трудно. Не то, что в зоне — там монолит, стена, там «вторая жизнь» — и эта жизнь наша. Но все же нам с Лехой кое-что удавалось — выручали его «люберецкие» бицепсы.

Если, к примеру, кому-то из «мелюзги» пришлют передачу, мы — начеку, следим, чтобы шпана повзрослее и понахрапистее, не обижала этого паренька.

Когда же подследственного усиленно начинали «подкармливать» родственнички либо подельники с воли, — заставляли, чтоб он делился с теми, кто сосал лапу, пробавляясь одной лишь тюремной пайкой на 37 копеек. В таких случаях многие перед нами заискивали, стараясь сунуть кусок пожирнее и тем заткнуть рот. Но своим положением ни я, ни Леха не пользовались — брали, как все.

Однажды, было это в конце недели, в камеру водворили здоровенного рыжего бугая лет двадцати восьми. Не успев оклематься, он нагло согнал одного тщедушного паренька на верхний ярус и расположился на его койке. Тот пытался протестовать. Тогда бугай, схватив паренька за грудки, рявкнул, чтоб слышала камера:

— Самородок я, понял? «Вор в законе».

Наша с Лехой власть было поколебалась. Серый, конечно, заерзал, не зная, чью сторону ему принять. Сразу же, как по команде, заершились блатные из тех, кого прижимали мы за передачи. Назревал раскол.

Узнав, кто я, Самородок было опомнился. Но наглость, жажда власти взяли свое, и он решил положить меня на лопатки. Подсел, и будто невзначай завел разговор:

— Наслышан я о тебе, Лихой. В зоне ты — легендарная личность. Как Чапаев. Только ведь все это — наша, так сказать, история. Время твое ушло, понял?

От его слов меня покоробило, но смолчал. Грубостью отвечать не хотелось: слово за слово, и дойдет до мордобоя. Леха полезет в драку. Нет, его подставлять не стану. Лучше что-нибудь сам придумаю. Между прочим, кого-то мне этот Самородок из дерьма напоминает. Вернее, его слова о том, что время мое ушло, о легендах. Да, конечно же, Сизого! Только тот говорил про байки, которые недосуг ему слушать.

Прет «беспредел», прет нахально. Скоро спасу от него не будет. То, что было когда-то плохим — становится хорошим, то, что почиталось воровской несправедливостью — теперь возводится в ранг «закона», да еще выдается за нашу традицию. И вспомнилось мне одно обращение, подписанное кличкой «Карел». И хотя я его не знаю, но писал он правильно, с болью и запальчивостью.

Жаль, что не передал по кругу тогда эту «ксиву», считая ее очередной уткой. А были там и такие слова:

«Мужики, братва! Что получается? К чему Вы идете и до чего доходите? Где закон, честь, гордость нашего общества. Во что превратилась зона? В пионерский лагерь?..

Где Ваша солидарность, Ваша гордость? Стыдно, срамно смотреть, как курвится зона. Все травят друг на друга, а вы улыбаетесь улыбкой придурка, и небось каждый думает — «мое дело сторона».

Где наше Я? Надо кончать с этим. Забыты традиции и законы нашего общества, страх, трусость, равнодушие в наших сердцах. А ведь зона эта была на хорошем счету и воровском положении. Или вывелись все не чуждые закону правила и нашего общества люди. Думается, нет. Так поднимите голову, братва. Осмотритесь, к чему ведет ваше равнодушие. Встряхнитесь, да и начнем борьбу за наши права, за наши старые и добрые традиции. За силу нашего закона.

К солидарности, братва, к усилению нашей общественной организации!

И да вернем честь нашей зоне».

Далее шли лозунги, примерно такие, как перед первомайской демонстрацией. Нет, эмоции — это дело не блатных, вот почему я не стал переписывать «ксиву». Но правда в ней все же была…

— Слышь, сосунки, — Самородок гудел уже на всю камеру. — Предупреждаю: если кто поперек пойдет — глотку перекрою.

Леха, которого я за проведенные вместе дни приучил быть посдержаннее, на этот раз все же не стерпел, сжал кулаки:

— Ты вот что, поосторожней на поворотах. А то ведь такого «вора» и «опустить» можно.

Самородок не ожидал отпора. Он зло посмотрел на Леху, хотел сказать какую-то пакость. Но в этот самый момент Леха скинул с себя рубаху, готовясь принять бой, и Самородок тут же взял на полтона ниже. Вид у моего дружка был и впрямь устрашающий.

— Брось, парень, — тихо выдавил он из себя, чтоб меньше людей услышало. — Кулаками свои права не мне отстаивать. Так же, как не Лихому… Они, права эти, если хочешь знать, кровью завоеваны. — Он повысил голос. — В зоне ты, вижу, был, поймешь. Ну вот, и я оттуда. Только не стал, как вы, ждать «звонка», сам решил «переменку» себе устроить. Бежал, то есть. А солдатик заметил, автомат наставил. Ну, у меня с собой тоже «пушка». Вот я в него и пальнул. Потом перебежками — к лесочку ближнему, а там — узкоколейка. Торфушки, они, как телега, тащатся, а тут вдобавок подъем. Заскочил на ходу в вагон, обложился брикетами. И — пронесло, чудом на волю вырвался. С полгода гулял. И влип-то опять по пьянке, из-за баб…

Леха слушал его насупившись, но с интересом. Остальные тоже молчали. Ждали, видно, чем я отвечу.

— Твои сказки, Самородок, только юнцам и рассказывай. Что-то не слыхал я, чтоб в зоне пистолеты держали. Нынче такой «шмон» устраивают, аж доски в полу трещат, не говоря о матрацах. А если при побеге кровь солдатскую пролил — весь округ поднимут на ноги, в торфяных брикетах не спрячешься.

— Ты что, не веришь, Лихой? Мне, «законнику»? — взбеленился Самородок.

— Имею право не верить. Пока подтверждение не придет — оттуда, из зоны. К слову, у меня один вопрос: когда и где принимали тебя в «закон»?

— А вот это, Лихой, ты зря. Оскорбляешь. Один на один останемся — назову тебе тот «сходняк». При всех нельзя, сам понимаешь.

— Я к тому, Самородок, что зеленый ты, не созрел для настоящего вора. Сидел всего раз — я правильно понял?

Самородок на это ничего не ответил.

— Ну, а наколку показать можешь?

— Собирался, но не успел, — насупился он. — К побегу готовился…

— Скажи уж, — решил я окончательно его добить, — что звание наше за деньги купил. У «беспредела», что «сходняком» нынче заправляет. Так оно честнее будет. Чего под вора-то рядиться.

Самородок, мрачнее тучи, резко встал с койки и направился в дальний угол камеры. Серый остался с нами — он, как всегда, держал нос по ветру.

Наш с Лехой пошатнувшийся было авторитет стал прочнее, чем прежде. А с этим восстановилась и справедливость. Не потребовались даже Лехины кулаки.

…Стычка с Самородком случилась в субботу утром. Днем же, во время прогулки, я встретил Сизого. Он тоже меня узнал и подмигнул, разведя руками. Дескать, такова жизнь наша. Отсюда я заключил, что нахожусь вне подозрений.

«Интересно все же, как его брали», — почему-то подумал я. И в воскресенье утром, когда следователь, как и обещал, пригласил меня на «индийский чай», я первым делом задал ему этот вопрос.

— Такие, как Сизый, легко в руки не даются, Валентин Петрович. Да вы об этом прекрасно знаете. У них и система связи отлажена, чтоб в нужный момент удрать, и транспорт получше милицейского. И конечно, охрана — те самые «солдаты», о которых я вам говорил… Ну, а если о Сизом… Могу сказать только то, что брали его дома, когда, приехав откуда-то, отпустил охранников, а сам вышел из квартиры — достать газеты из почтового ящика. Так что операция обошлась без жертв.