Исправляя ошибки

Разведчик показательно ударил себя ладонью по лбу, как бы говоря: «Ну как же я мог забыть?» Ведь это была самая занятная часть его выдумки.

— Это место расположено во Внешнем кольце. Старая имперская крепость, перешедшая под юрисдикцию Новой Республики, — неожиданно он улыбнулся. — Уверен, наш пленник придет в восторг.

Не догадавшись, что он имеет в виду, Викрамм поглядел на друга озадаченно.

— Во Внешнем кольце идут боевые действия.

— Не беспокойся, — отмахнулся Диггон, — эта планета пустынна и не представляет стратегической ценности. Кроме того, известно, что нет лучшего укрытия, чем под самым носом у врага.

Древняя, как мир, хитрость, которую обязан знать каждый профессиональный разведчик.

Комментарий к XXXIV (I)

Как всегда, небольшая ремарка от автора.

Похоже, увлекаемый авторской фантазией, фик все увереннее превращается в дарк.)))

Пришлось разделить главу на две части по причине ее внушительного размера, вторую часть выложу в начале будущей недели.

И последнее. Искренне прошу прощения у поклонников Кайлуши (к каковым отношу и себя). Но я говорила, что собираюсь его помучить.)

Пы.сы. Эта глава (обе ее части) заставили меня на полном серьезе попить валерьянчику. Так что, особо жду вашего мнения.)

========== XXXIV (II) ==========

В день финального слушания Лея вновь — впервые с тех пор, как они расстались на Центакс-I — увидела Бена. На голозаписи, сделанной в тюремной камере. Юноша разительно похудел за это время, и руки его безвольно висели вдоль туловища плетьми. Бархатные его глаза, глядевшие строго вперед, утратили прежний огонь жизни и борьбы, но кое-что они приобрели взамен — какую-то суровость, усилившую выражение каменной твердости, непоколебимости и, быть может, горькой насмешки над всем, что ему пришлось претерпеть.

Никто из присутствующих не усомнился ни на мгновение, что видит перед собой фанатика и убийцу. Разве что некоторые, возможно, ощутили смутное подобие сочувствия; они не ожидали, что преступник так молод.

В какой-то момент Лея заметила, что взгляд сына устремлен к ней, чего, конечно, Бен не мог сделать намеренно просто потому что не знал расположения зала и того, где она будет сидеть. Генерал не находила этому иного объяснения, кроме как предвидение Силы и то особое единение их разумов, которое, несмотря на горячее стремление юноши к обособлению от матери, к ментальному уединению, все же еще не было разорвано до конца.

В определенном смысле их связь ослабла. То и дело Бен избегал прямого телепатического контакта, все больше уходя в себя, отчего им обоим было куда сложнее чувствовать друг друга, как прежде. Однако на глубинном подсознательном уровне — там, где расположены самые тайные стремления души — эта связь, напротив, сделалась сильнее, крепче и увереннее. И шло это, что удивительно, тоже от него, от Кайло. Как будто он, вытолкнув мать из своего сознания, нарочно, однако, оставил в двери маленькую щелку, как бы призывая ее зайти снова; как будто прогонял ее одной рукой, но другой держал, не давая уйти. Его действия говорили одно, но сердце взывало к другому — Лея чувствовала его колебания, яркие и жалящие, подобно электрическим зарядам. Бессознательно Бен все еще искал ее поддержки. Хотел, чтобы она помогла ему побороть предательский страх, который день ото дня становился только сильнее. И да, он хотел бы вновь услышать те последние ее слова, которых ожидал с детства — хотя бы в качестве прощания, родительского напутствия перед самым болезненным унижением в своей жизни, которое, впрочем, так или иначе положит конец происходящему.

Его душевные силы были на исходе. Никто не догадывался об этом — пленник держался все так же уверенно, все так же дерзко, как и прежде. Но Лея знала доподлинно. Ее сын боялся. Боялся не выдержать и спасовать теперь, находясь на финишной прямой перед самым окончанием. Боялся, что желание жить пересилит в нем гордость и преданность принципам.

Он не хотел умирать. Более того, Бен часто думал, что случись ему угодить впросак еще несколькими месяцами ранее, ему было бы куда легче терпеть то, что ему приходилось терпеть сейчас. Лея старалась обмануть сама себя, делая вид, что не знает причины этого. Его мысли на этот счет таили слишком много личного. Такого, о чем даже родителям — а быть может, им-то как раз в первую очередь, — знать не полагается. И все же, причина была ясна. Генерал Органа угадала ее задолго до этих событий. Вероятно, еще на Ди’Куаре, когда посмела, пользуясь беспамятством сына, погрузиться в его разум.

Когда она думала о том, что скрывалось за его внезапным отвращением к смерти, пусть даже смерти, с его точки зрения, достойной, у Леи тоскливо сжималось сердце. Именно в такие минуты она вспоминала, что ее сын так и не успел пожить нормальной человеческой жизнью. С детства изолированный от общества, не похожий на других, одинокий и озлобленный, он никогда не знал, что такое естественные радости и огорчения, которые скрывает молодость. И в этом также присутствовала ее вина.

А теперь он должен был умереть. Так и не раскрыв для себя и малой доли того обыкновенного и естественного, без чего попросту не может состояться личность. Подобные рассуждения рождали обиду. Лея готова была ненавидеть всех и вся за эту ужасную несправедливость — ненавидеть от имени Бена, который сам не имел возможности даже полноценно осознать, чего его лишили.

И сейчас обида снова поднялась в ней, разрывая грудь; и сердце в который уже раз сжалось от тоски, когда Лея — через мгновение после того, как она поймала на себе взгляд голограммы — услыхала тихий, едкий голос Бена, решившегося приподнять завесу своего уединения: «Как вы полагаете, мама, теперь отец простит меня, когда встретит?»

Вроде бы простая, исполненная свойственного юности пафоса фраза эта, однако, заключала в себе куда больше горького смысла, чем могло показаться поначалу. Кайло делал акцент на слове «теперь», намекая на то, что убийца не получил никакой выгоды от своего жертвоприношения, и даже наоборот, был наказан за содеянное промыслом Силы. Довольно ли он пострадал, чтобы при встрече с родителем по иную сторону бытия не бояться глядеть ему в глаза? Этот вопрос, как ни поверни, звучал двояко. Между строк читалось: «Будет ли отец доволен моим страданием?» От одной этой мысли у Леи перехватывало дух, и все ее существо заходилось возмущением.

«Глупый тщеславный щенок! — думала она то ли с досадой, то ли с жалостью. — Кто тебе, в конце концов, сказал, что случившееся на «Старкиллере» было твоим жертвоприношением? Ту жертву принес не ты, Бен, или уж во всяком случае не только ты. Твой отец знал, какому риску подвергается, решив разыскать тебя и попытаться вернуть. Так что та жертва была в первую очередь его жертвой — ради тебя, ради твоей души и твоей свободы».

В свете этой — очевидно, новой для него — трактовки случившегося как смеет этот мальчишка допускать даже мысль, что дух Хана Соло может быть доволен его мучениями? Как только способен верить, что его отец пожелает возмездия, когда тот отдал свою жизнь, чтобы дать сыну шанс — отдал сознательно и без раздумий? То, что происходило сейчас, было, по большому счету, грубейшим надругательством над жертвой Хана, которое никак не могло бы его обрадовать.

Перед оглашением приговора заключенному было предложено обратиться к суду. Бен согласился, хотя, как было видно из представленной голозаписи, без особого удовольствия. На долю секунды генерал Органа подумала, что вот теперь, быть может, ее сын хотя бы отчасти сдаст позиции. Похоже, на это рассчитывал и Диггон, соблазняя пленника такой простой возможностью попросить пощады. Его предложение содержало намек: «Скажите — и вас услышат».

Однако юноша и тут оказался не так-то прост. Из одной насмешки над заведомо пустой попыткой майора искушать его, Бен выдал столько витиеватой грубости, столько смелых заявлений о превосходстве Первого Ордена и надменных славословий своему Верховному лидеру, что даже сама Органа поразилась, как после всего этого окружающие до сих пор не раскрыли их родство. Воистину, ее сын поступил так, как поступила бы она сама, случись ей оказаться в руках Первого Ордена. (Впрочем, уж Первый-то Орден не стал бы терзать ее, по крайней мере, безобразным действом показательного судилища. Как ни обидно Лее было признавать это, в одном Галлиус Рэкс и вправду имел явное преимущество над всеми сенаторами — он привык добиваться авторитета реальными действиями.)

После всего, услышанного судом, Диггон картинно понурил голову, подчеркивая своим видом, что принял все возможные меры, чтобы образумить этого юнца. Но тот пренебрег проявленным к нему сочувствием.

Во время итоговых прений майор представил еще одну запись допроса, которая развеяла все сомнения — не с точки зрения закона, что касается закона, тут все давно было ясно, — а с позиции сугубо человеческой. Любой суд — это не только обмен фактами, но и обмен мнениями, и даже не в малой степени обмен эмоциями. И такие естественные проявления природы разума, как жалость, были тут, если подумать, весьма уместны.