Исправляя ошибки

— Выходит, и генерал Органа тоже явится?

— Если пожелает.

— И, конечно, журналисты…

Ведь ради гласности все и затевалось.

— Без сомнения.

Кайло криво улыбнулся. Его улыбка скрывала обреченность.

— По крайней мере, моя казнь оставит ни с чем и вас тоже. Я лишусь жизни, а вы — шанса заполучить важные сведения, на которые канцлер возлагает, судя по всему, немалые надежды (иначе вы не наседали бы на меня так крепко все это время). Такое положение вещей меня устраивает. В нем, по крайней мере, есть некоторая справедливость.

— Что ж, — хмуро вымолвил Диггон, — я готов уважать ваш выбор, Рен. Даже если не понимаю, что может толкать вас к принятию такого решения.

Он помолчал немного.

— Завтра за вами придут. Думаю, мне не стоит предупреждать, чтобы вы вели себя достойно и без фокусов. Если до этого срока вам что-нибудь будет нужно, сообщите мне через охрану.

Кайло лишь раздраженно фыркнул. Его время уходит. Ничего, кроме этой мысли, больше не задерживалось в памяти. Юноше казалось, будто он физически чувствует быстротечность секунд, которые, улетая одна за другой, насмешливо покусывали его воспаленное сознание, подобно каким-то крохотным, зловредным насекомым. Он не представлял даже того, сумеет ли он есть и пить. Вероятно, даже глоток воды будет казаться ему отравой; даже крошка хлеба застрянет в горле. Какие тут могут быть просьбы? О чем речь?

Перед тем, как выйти, майор в последний раз взглянул на Рена.

— Помните об одном, магистр. Не мы вынесли вам смертный приговор — не военный суд, не Республика. Это сделал Первый Орден. Ваши друзья.

Сказав так, он оставил пленника одного.

Когда дверь закрылась, Кайло вздрогнул всем телом. Никогда еще одиночество не казалось ему настолько мучительным. В ушах стоял звон. Серые, монолитные стены, окружившие заключенного, давили на него, зажимая в капкан. Его тело слабело, по лицу катился пот. Кровь больно стучала в висках. Руки мелко дрожали. Преддверие неизбежного сжигало его, заставляя умирать вновь и вновь каждое мгновение.

Напоследок Диггон решил подвергнуть пленника еще одной, на сей раз тайной и куда более изощренной пытке, возможно, еще питая надежду, что тот не выдержит. Эта пытка имела простое название — безнадежность. Преддверие вечности, уже распахнувшей над ним огромную свою пасть. Знать о приближении гибели и сидеть в тишине, отсчитывая мгновения. Поистине нельзя придумать ничего более жестокого.

Кайло пытался собраться. Он призывал себя к хладнокровию, однако уже был слишком взвинчен. Безнадежность крепко держала его за горло. Пленник чувствовал, что задыхается.

Его страх вовсе не являлся признаком трусости. Трус пасует перед неизбежным, забывая о гордости. Гордость же магистра Рен, несмотря ни на что, осталась при нем — она была его спасением и его погибелью. Можно согласиться с Диггоном. Боязнь смерти — естественное свойство любого разумного существа. Если его страх и говорил о чем-то, то разве что о том, что Бен Соло еще не впал в безумие окончательно.

В определенном смысле страх даже укреплял его решимость; страх служил напоминанием о слабости духа и побуждал сохранять бдительность, чтобы удержать разум от падения в полнейшее отчаяние. Нечто подобное происходило с Рей, когда она находилась в императорской цитадели, под мягким натиском искушения, идущего от Сноука: сомнения, конечно, мучили ее, однако, именно осознание того, как близка она к тому, чтобы пасть, помогало ей держаться и не попасть на крючок.

Бен не гадал, сможет ли выдержать, просто знал, что должен. Но до сих пор лишь один раз исполнение долга стало для него такой же непомерной задачей. В тот первый раз — на «Старкиллере» — он вынес приговор отцу; теперь же вынесли приговор ему самому. Но кто станет отрицать, что, пронзив алым лезвием своего малакорского меча сердце Хана Соло, его сын тем самым не казнил и себя тоже? И если это действительно так; если их гибель с отцом и вправду была общей — то время между этими двумя событиями являлось всего лишь агонией Кайло Рена, а завтрашнее действо должно оборвать ее.

Однако осознание справедливости не делало надвигающуюся казнь менее пугающей. Скорее уж наоборот, воздаяние по заслугам именно сейчас предстало ему во всей своей суровости.

Он не знал, куда себя деть. Дрожь в теле не унималась. Юноша ощущал себя разбитым, заранее представляя, как безжизненно упадет на землю, и как тюремная охрана затем унесет его мертвое тело, чтобы закопать в землю — в безымянную, подлежащую забвению могилу. Впрочем, быть может, хоть в этом-то вопросе все не так беспросветно? Вполне возможно, что его останки власти согласятся возвратить матери, чтобы с почестями предать огню по обычаю джедаев — точно так же, как некогда был похоронен его дед…

Он и вправду отказался от еды и питья. Живот немилосердно крутило, и Бен не на шутку боялся, что может не удержать съеденного. Не хватало еще сделаться посмешищем у здешних служащих.

Несколько раз приходилось подходить к умывальнику, чтобы смочить себе лицо. Его мучил жар.

Кайло не сразу заметил за собой, что он в самом деле считает секунды: «одна, две три…» Он монотонно бубнил себе под нос этот счет, будучи не способным отвлечься ни на что другое. Да и как не отсчитывать их, эти вероломно ускользающие мгновения — последнее, что у него оставалось? Разумеется, богачу не обязательно знать, сколько у него средств, достаточно того, чтобы ему хватило до конца дней. Это нищие имеют привычку считать последние крохи, и те считают благом. Тот, кто обречен на смерть, несчастнее любого нищего, ибо жизнь, право дышать и распоряжаться своей судьбой — это сокровище, которым не торгуют. Чем меньше у приговоренного остается времени — тем дороже для него каждый миг.

Только один раз Рен вспомнил о девчонке Рей, растормошившей в нем преступное чувство. Он подумал: «Она поступила правильно, что отказалась от обучения». Чему такая размазня, какой он теперь стал, могла бы ее научить? Верно, он еще допускал в отношении себя — никчемного, ослабевшего, влюбленного дурака — определенную иронию.

Больше Кайло приказал себе не возвращаться к мыслям о ней, и уж тут-то намерен был сохранить твердость. Как мог, он постарался отгородиться от контакта с нею, не желая, чтобы она ощущала его смятение и отчаяние — и неважно, станет ли она торжествовать или, напротив, сострадать его участи, для самого Кайло все было одинаково унизительно.

Когда «завтра» превратилось в «сегодня», за ним явились около десятка военных — почти все они носили офицерские нашивки, — в сопровождении боевых дроидов. Бен встретил их покорным молчанием. Он не решался ничего говорить, опасаясь, что будет выглядеть так же жалко, как коммандер Дэмерон в своей показной храбрости.

Он так и не сомкнул глаз; во рту у него царила пустыня. Однако, пленник напрочь не чувствовал этих неудобств. Как может человек, сгорающий заживо, обращать внимание на жажду или отсутствие сна? Кайло переживал ту же муку; его душа сгорала, выжигаемая страхом, хотя никто об этом и не знал, поскольку внешне заключенный придерживался — по крайней мере, пытался придерживаться — спокойствия и уверенности.

Ему подали свежую одежду. Казнь, при всей надменной жестокости этого события, является делом торжественным, и приговоренному, как главному действующему лицу, положено выглядеть соответствующим образом.

Кайло взялся переодеваться. Он делал это машинально, не обращая на свои действия никакого внимания. К тому же, он почти не чувствовал рук.

Когда он закончил, двое солдат, носившие форму Разведывательного бюро, заключили в цепи его ноги и руки — пленник, казалось, не заметил этого. Его слабость, невозможность защищаться, вырваться на свободу — вот настоящие кандалы, уже давно сковавшие его тело и душу.