Испуг

Это чуть позже появились небольшие костерки на участках, шашлыки… печеная картошка под пиво. И как-то был даже большой костер на той стороне речки. Но это после… А сначала-то как притихли – тотальная тьма. Ни огонька… Я выходил на улицу полновластным хозяином. Ни души. Я бродил и вслушивался в тишину. И сказочно пуста улица, пусты переулки… И луна.

Лишь изредка тени. Это малаховские ребята несли краденое. Шли цепочкой… Но я научился их сторониться. А малаховские инстинктивно (не любя свидетелей) сторонились меня. Они проходили мимо бесшумно. И я ни звука.

Днем постучался к Лидусе. Заперто. Хотел сказать, что в проклятущей тьме вчера ночью не нашел ее дома.

– Где Лида? – спросил у соседей. (Не люблю имени Лидуся, что-то слышится привокзальное. Хоть бы Лида.)

Сказали, что она в Москве – помчалась вслед за дачником Колей?.. А значит, ее дачник Коля удрал. Съехал. Светлая душа, он не может жить без НТВ. Теряет ощущение жизни также и без программы ВРЕМЯ… Ощущение жизни – это святое. Молодец!

Но, возможно, Лидуся поехала в Москву названивать – искать взамен Коли хоть какого-то клиента на дачный сезон… А пока будет вызванивать и пока сговорится – глядишь, и свет в поселке дадут.

Воры, ворье!.. Воровать во тьме им куда веселее… Всё валят на малаховских… Но был же слушок, что в обход Москвы и где-то близко от нас (но, конечно, скрытно) вояки тянули в энском направлении какой-то могучий кабель. Шли напрямую, как нож сквозь масло. (У них тоже очень развито ощущение жизни.) Рассекали лес, дороги, коммуникации – всё побоку.

А нас, какой-то вонючий дачный поселок, полудеревню, они могли обесточить, даже не заметив. Что-то там походя обрубили, отбросили – и всё.

В малаховцах, в их ночных тенях есть сколько-то поэзии. Я видел их ночные тени в линию. Несли они в ту ночь нечто длинное, вроде нетяжелой жерди… или бруса… Поразительно выдерживали линию!.. Вчетвером. Нечто лежало у них на плечах. У каждого – на левом… Вор от вора в двух шагах… И подчеркнуто в ритм. Шли, хотя замыкающий прихрамывал. Заметно прихрамывал, восемь-на-семь… восемь-на-семь… Но и хромота была вписана в их завораживащий ритм.

Ни луны… Несколько звезд, ничего больше. Так и просилась в их поступь вкрадчиво торжественная музыка. Тихий марш контрабанды. (Хотя луны не было… Только наколки звезд.) Я попал на них на широкой дороге. Но в полной тьме… Чуть не заехали мне своей продолговатой фиговиной в лоб. Я отскочил.

Тени, едва не протаранившие мой лбешник, даже не приостановились. Как и положено видениям… Ни извиняющегося слова. Ни оклика. Ни вообще звука. Молча прошли мимо меня, а я мимо них… Утром в магазинчике растерянная Анна Петровна Жукова, московский юрист, рассказывала всем и каждому, что из дачи, которую она сняла, унесли потрясающий ковер… Ковер хозяйки. Великолепный. Персидский. Что теперь она, юрист, хозяйке дачи скажет и как ей объяснит?.. Как, каким волшебным образом воры скатали столь большой ковер среди ночи? Во тьме скатали! И ведь как тихо!.. Их было трое, не меньше. (Четверо, мог бы уточнить я… Хромой на стреме?) Эти трое высвободили, вынули углы ковра из-под тахты (где юрист спала), плюс из-под стола, плюс из-под могучих дубовых кресел! Трое неслабых мужиков! Ничего при этом во тьме не задев и не уронив – ни звука, ни шороха!.. «Я утром так и онемела. Когда, проснувшись, опустила ноги на неожиданно холодный пол… Я ведь спала на этой самой тахте. Ну да, да, да – из-под меня…»

В ту же малозвездную ночь у моего приятеля Петра Иваныча увели радость. Из главных радостей жизни пенсионера (из двух главных) увели радость номер один – маленький японский телевизор. (Украли, увели тем самым его любимые исторические фильмы…) Другая радость его жизни – тихая старенькая жена. Радость номер два, так он всегда пояснял. «Что?.. Нет, нет, жену не взяли. Смеешься?..»

И как раз из Москвы нагрянули обе дочери Петра Иваныча. Дикая темень и украденный «телеящик» раздражили молодых москвичек. Марина и Лена – и обе в крик!.. Притом что не на ворье малаховское сыпались их попреки и крики, а, разумеется, на старенького папашу:

– Замок дверной не мог поправить! О чем ты только думаешь? У тебя же полно времени… Тебе же делать не фига!

И еще:

– Дверь ваша от самого хилого ветерка открывается! Дверь сама зовет украсть!.. Что телевизор! – у вас скоро весь дом вынесут…

И так далее… И громко, зычно! Крики недобрых дочерей.

Петр Иваныч на время вон из дома. Прибежал ко мне. Маринка еще и вслед ему крикнула:

– Правда глаза колет?!.

А у меня тихо. Я не слышу брани родных. Я один. Родные, конечно, были и есть, но они не близко – не здесь. Кто умер, земля пухом. Кто уехал. А кто по возрасту сами по себе отстранились от жизни (заодно от меня). Есть такое замечательное слово – отодвинулись. Приотстали, и вот уже не слышно их любящих окриков. Да и одиночества, если честно, я не боюсь. Я наелся людей за долгую жизнь. Сладко наелся. Теперь попощусь, так и быть.

Тем более что одиночество не полное – у меня иногда Олежка, мой внучатый племянник. Но уж он-то никак не в тягость. Сидит молчком на крылечке и смолит сигарету за сигаретой, самые дешевые.

Вдруг скажет: «Как тебе, дед, повезло со мной!..» – «А?» – «Не у всякого такой родич под боком!.. О таком родственнике, как я, люди мечтают», – вдруг скажет, смеясь.

Имеется в виду, что он, Олежка, вернулся из Чечни сильно притихшим, потухшим. Без искорки. «Я, дед, никакой», – говорит он сам о себе. И курит одну за одной… И впрямь лучше родича не найти. Молодой, а не дергается. Тихий малый. Контузия. Что может быть лучше?..

«Представляешь, всё навыворот, – жаловался мне Петр Иваныч. – Когда были крошки, когда были милые дочурки… когда в носиках ковырялись, я их звал – для солидности, что ли, для звучности – Марина и Елена. Торжественно так звал… А теперь, когда выросли и заматерели, они для меня стали Маринка и Ленка… Все наоборот. Почему?»

Настроение у его повзрослевших дочурок не ах – чуть что и портилось. Особенно Марина. Кислая, кислейшая… Это ее муж, едва приехали, немедленно подвернул ногу, входя на веранду. На подгнившей ступеньке… Такой тоже мрачный. Неласковый… Его срочно увез в медпункт другой зять… А дочечки, им-то что делать, опять напустились на отца.

В тотальной лени обвиняли всё старье оптом. В совковости… В привычке к застою. (Всё, конечно, из «телеящика».) Столько, мол, лет и десятилетий за вас, совков, думали дяди из правительства… а сами вы никто… вы без надсмотрщиков ноль, никуда не годны! (В общем и целом – куча мала известных слов, не лишенных, увы, горькой правды.)

– Папа! Ты привык жить не думая, не заботясь… безынициативно. Сам не хочешь – разреши мы займемся дачей…

Петр Иваныч отмахивался:

– Ладно. Ладно. Но не этим летом… Нечего портить лето.

– Опять не этим летом! А когда?

В тот раз среди молний оказался и я. Пришлому старику помолчать бы! Но нет, я уже влез! И как джентльмен советовал – может быть, оставите, дамы, на сегодня Петра Иваныча, моего приятеля и друга, в покое… мы хотим тихо посидеть. Полюбоваться закатом…

О, конечно, мы старые, говно говном… Но мы хотели бы тихо полюбоваться закатом… А ступеньки как ступеньки – подождут! Нечего было на них наступать. Они насквозь гнилые. Как и мы. И ступенькам, и нам, старикашкам, нужен покой. Нечего на нас наступать.