Испытание

— Вы можете не напрягать память, Богдан Петрович, — промышленность Европы, ныне принадлежащей Гитлеру, представляет собой колоссальное хозяйство, повернутое так называемой национал-социалистской партией только в сторону войны. Сюда входит промышленность Австрии, Италии, Югославии, Венгрии, Болгарии, Греции, Норвегии, Бельгии, Голландии, Франции, Румынии, — Данилин поджимал пальцы и, дойдя до Франции, возобновил счет, начиная с мизинца, на котором матово блеснул «лунный камень». — Я не говорю о Польше, о Дании, об Испании... Двадцать второго июня все брошено исключительно на нас. Только на нас... Всякие исторические аналогии могут утешать политиков, но не нас, производственников — реальных людей. Началась война машин, и у нас их меньше, значительно меньше... Наполеон не имел моторизованных дивизий, он даже убегал на санях, на русских санях. Гитлер превосходно вооружил свою армию именно моторами. Не сегодня-завтра над нашими головами появятся эти моторы — они привезут взрывчатые вещества и... сбросят на нас... сбросят, Богдан Петрович.

— Вы уже боитесь?

Данилин неожиданно вскочил и потряс кулаками...

— А вы не боитесь? В первый же день вы вывезли свою семью с дачи. А чуть что — вывезете ее подальше, подальше... а моя семья еще на даче... я не знаю, что с моей семьей... а вы меня уже второй день с завода не выпускаете. Я на диване сплю, в конторке...

— Кто вас не выпускает? Почему не выпускают?

— Директор. Шевкопляс. Только два дня войны! А что будет через месяц?

Дубенко с минуту молчал, наблюдая за Данилиным. Что это? Припадок неврастении или серьезно продуманная оппозиция всему тому, на что сейчас организуется страна? Он хотел позвонить Шевкоплясу, но раздумал. Шевкопляс горяч и может предпринять решительные меры. А может, решительные меры принимать и не стоит. Он рассматривал сидящего перед ним инженера, как оружие, которое вдруг начало отказывать — появились задержки, осечки.

Данилин сидел, охватив голову руками, и тяжело дышал. Узкий и желтый его лоб просвечивал между пальцами. Богдан тихо сказал:

— Вы можете быть свободны, Антон Николаевич.

Данилин вскочил, махнул руками, как крыльями, и снова опустился в кресло.

— Можете сдать отдел, товарищ Данилин.

— Я... сдать... уйти... совсем?

— Вы просите. Я выполняю вашу просьбу. Будем без вас бороться с промышленностью Европы. Авось, что-нибудь получится.

— Я пришел к вам, как к понимающему человеку. Я хотел высказать все, что передумал. Я говорил с вами, как с инженером, с аналитиком, с человеком, а вы... сразу отставку.

Богдан приблизился к Данилину, поднял его своими сильными руками и поставил против себя.

— Вам тяжело, Антон Николаевич? Вы не знаете, что делать? Вас поразила сила, бросившаяся на нас?

— Да... Да... Да...

— Она тоже меня поразила. Но я знаю и верю, что мы победим немца...

— Вы верите?

— Верю, — твердо сказал Богдан, — сегодня я получил телеграмму от зятя. Завтра я получу еще десяток от родных, от членов своей семьи, пошедших на фронты. Если не верить победе, значит, нужно навсегда расстаться со своими родными воинами, пошедшими на эту самую силу, которая вас так пугает. Если не верить в победу, нужно бросить работу, убежать в Бразилию, примерно, плясать там джигу, чорт возьми... Вы русский?

— Да.

— Я украинец. Говорят, мои предки были запорожцы. Возможно и так. Но хотя бы этого и не было — я никогда не оставлю родину в дни несчастий. Так будет не по-сыновнему. Так будет подло. На сегодня Россия — вот этот завод, делающий самолеты. Кусок России, который мы должны защищать... трусом сделаться очень легко, падать легче, чем подниматься. Машину в шестнадцать я пришлю вам, и вы прихватите в город семью.

Данилин пытался что-то сказать, оправдаться, но слова его были бессвязны. Богдан вызвал шофера, и тот проводил Данилина. Дубенко сел, и снова страшная боль в ноге... По старой кавалерийской привычке он выругался вслух, — как будто полегчало.

Он погасил свет в кабинете, приоткрыл штору и вышел на балкон. Темный далекий город угадывался за аллеей тополей, как бы отметивших фасадную часть завода. Ровное дыхание корпусов, которые строились на его глазах, почти что его руками. Тяжела была стройка, но она звучала как продолжение юности и была дорога и родна. Там работает его отец, простой человек, без разговоров принявший на себя тяжесть нового несчастья, там его друзья, с которыми он связан тысячами нитей любви к заводу. Над головой пронесся истребитель — машина старой марки, он узнал по шуму мотора. Скользнули прожекторы. Они скрестились, как мечи предков, и сразу упали в темноту.

ГЛАВА IV

Ночью Дубенко проснулся от гула зенитных орудий. Сухие и резкие выстрелы. Дребезжали стекла. Над городом гул самолетов. Одеваясь, Богдан прислушался к шуму моторов и узнал свои машины. Сегодня должна быть учебная тревога, проводимая для сверки секторного обстрела и наслоений огня зенитными батареями. Но могли налететь и немцы. На войне возможны всякие неожиданности. Валя уже быта одета в шубку, в руках держала сумочку с деньгами и документами, возле нее стоял и позевывал Алеша, еще не совсем проснувшийся. Снова задребезжали стекла от выстрелов, и Алеша, перестав зевать, посмотрел на отца. Он любил отца, хотя и относился к нему сдержанно. Отец был для мальчика авторитетом. Дубенко показал сыну язык, Алеша по-детски улыбнулся углами губ; заметив, что отец ему подморгнул, показывая на Клаву, протиравшую сонные глаза, он совсем развеселился. Валя выпустила его руки, и он подошел к вошедшей бабушке, надевшей белые валенки и шаль.

— Бабуся, это не по-настоящему, — сказал Алеша.

— Разве учебная? — спросила Анна Андреевна сына.

— Ну, конечно.

— Но почему летают самолеты? — спросила Валя.

— Наши летают. С учебными целями.

— Но ты поднялся, оделся.

— Надо все же посмотреть — в чем дело.

— Ты не выйдешь на улицу, Богдан, — попросила Валя и, подойдя к нему, прильнула к его плечу.

Богдан погладил ее волосы.

— Вот по этому самому солдаты без жен на войну ходят. Алеша, со мной!

На улице с противогазами стояли дворники и дежурные пожарного звена. Присмотревшись и узнав Дубенко, поздоровались с ним. Зенитки открыли очередной огненный шквал. Трассирующие пули прочертили красными и зелеными пунктирами чернильную темь. Они привели в восторг Алешу. Он показывал пальцами, кричал, хватая отца: «Пана, папа, папочка, смотри, смотри!».

— Теперь надо под крышу, — сказал дворник, и все сгрудились у крыльца.

По асфальту и крыше защелкало. Падали осколки снарядов. К различным учениям по противовоздушной обороне жители привыкли еще в мирное время. Правда, тогда не стреляли, как Алеша говорил, «по-настоящему». Постояв еще немного на улице, Богдан поднялся наверх. Валя лежала одетая на кровати, возле нее сидела мать и на коврике у окна Клава.

— Учебная? — спросила Валя.

— Слово предоставляется Алеше, — Богдан снял плащ и кепку.

— Мама, бабуся, какие пули... Папа, пап, как они называются?

— Трассирующие, Алешенька.

— Трассирующие... Огоньками, один за одним в небо... Красиво...

— Как там Танюша, — сказала Анна Андреевна, задерживаясь у дверей. — Успеет приехать из Киева?

В голосе ее — материнская скорбная тревога. Богдан поцеловал сухую, морщинистую щеку матери и проводил до ее комнаты.

— Спите, мамочка, все будет хорошо.

— Я думаю тоже так, сынок...

Она, пользуясь тем, что никого не было, обняла сына и, неловко его поцеловав, быстро ушла к себе...

Оперативную сводку только в первый день передало Главное Командование Красной Армии. Потом было создано Информационное бюро. Богдан с волнением развернул газету.

Советское Информбюро сообщало об оставлении нашими войсками Бреста, Ломжи и Ковно и об уничтожении трехсот германских танков и пятидесяти шести самолетов. Германское командование ринулось на Советский Союз соответственно своей излюбленной стратегии — молниеносного удара. Немцы не считались с потерями для достижения стратегических успехов. Пока им многое удавалось.