Испытание

Богдан насильно затащил к себе на квартиру трех летчиков, которые так и не разговорились как следует. Они посматривали на часы, обменивались между собой короткими деловыми фразами и, видимо, тяготились тем, что они «в гостях», что к ним хорошо относятся, что на них смотрят как на героев. Когда Валя спросила об их семьях, они почти одновременно полезли в карманы гимнастерок и вытащили оттуда фотографии жен и детей.

— Они остались там, — сказал один из летчиков, капитан с осунувшийся лицом и темными впадинами глазниц, — на территории, захваченной немцами.

— Вероятно, их уже нет, — заметил второй, уставившись глазами на фотографию, изображавшую миловидную женщину и девочку с куклой.

— Разве пощадят... — сказал третий, пряча карточку.

На глазах его блеснула скупая слеза, слеза мужчины-воина.

Утром их машины оторвались от земли и легли на курс — на запад. На аэродроме, на линии их пробега, спускались продолговатые облачка пыли.

— Счастливые, на дело пошли, — сказал со вздохом майор Лоб. — Этих уже на сахаре не подыграешь.

Подошел Белан. Он сменил заграничный костюм на полувоенный, из тонкой саржи-хаки. На ногах шевровые сапоги с низкими голенищами, на защитного цвета фуражке небольшая звездочка.

— Вас разве призвали? — спросил Дубенко, оглядывая Белана.

— Ну, что вы, — крепко встряхивая руки майора и Дубенко, ответил Белан, — совершенно неожиданно я почти инвалид. Полное расстройство сердечной деятельности. Какие-то там сосуды. Вы помните, Богдан Петрович, прошлый раз в поликлинике? Осмотрела меня целая комиссия — признали чрезвычайно больным... кроме шуток... инвалид.

— На таком инвалиде землю пахать, — мрачно пошутил Лоб, оглядывая Белана.

— Шутки, шутки... обычный сарказм старого воздушного волка.

— Но все же вы в военном, — сказал Дубенко, — я никогда вас не видел в военном, товарищ Белан.

— Иначе невозможно заниматься, Богдан Петрович. Приходится мотаться, как окаянному, представьте себе. Ведь вчера еще десять трехтоннок мобилизнули. Теперь в гаврилке не появляйся. Во-первых, в очереди настоишься, во-вторых, разговаривают подозрительно. Мне вас на минутку, Богдан Петрович.

— Я вас слушаю, — сказал Дубенко, помахав уходившему от них майору.

Белан огляделся и немного смущенно спросил:

— Как вы думаете о Ташкенте?

— Не понимаю.

— Пора понимать, Богдан Петрович. Надо искать хороший городок, где не мешает приземлиться.

— Опять не понимаю.

— Ну, что вы так строго?! Я хотел с вами поговорить, как с разумным человеком. Ну, пусть мы, мужчины, на работе, на войне, но семьи?.. По-моему, лучше Ташкента вряд ли подберешь местечко. Причем надо спешить. Когда туда все бросятся...

— Белан, вы коммунист?

— Богдан Петрович, — вспыльчиво оборвал его Белан, — что такое коммунист? Я своих детей не в навозе нашел...

— Уходите, Белан, — сжав кулаки, сказал Дубенко, — уходите. Если вы сейчас не уйдете от меня, я вам побью морду. — Белан испуганно взглянул на Дубенко и сделал несколько шагов назад.

— Прошу прощения, Богдан Петрович... Не думал... Вы можете сказать Рамодану. Но насчет морды...

Он юркнул в дверь. «Какой мерзавец, — подумал брезгливо Богдан, — какой... сукин сын». Богдан посмотрел на свой кулак, разжал его и опустил руку.

— Что ты думаешь о Белане? — спросил Дубенко Шевкопляса. Директор посмотрел на Богдана с некоторым изумлением.

— Чего это ты решил вдруг так, ни с того ни с сего?

— Не нравится он мне, Иван Иванович.

— Брось пустяками забивать голову, Богдан Петрович. Он мне тоже сегодня кое-что рассказал. Ташкент у него вроде пунктика помешательства. Так? С войной у многих какой-нибудь пунктик появляется. Вот Данилин ходит и подсчитывает, столько Европа дает Гитлеру самолетов, — Шевкопляс посмотрел на Богдана более пристально и с какой-то игривой уличающей лукавинкой, — так? Ну и пусть подсчитывает, шут с ним. Лишь бы хорошо работал на оборону. Микроскоп... Так?

— Пожалуй, что так, — согласился Богдан.

— Белан неплохой парень. Ретивый и резвый. А резвости у нас вообще нехватает. Копаемся часто. Если я Белану скажу — достань мне чорта с рогами — достанет. Так? На нашей спине, вишь, какая махина, Богдан. Заводище! Самолеты надо печь, как блины, сразу на десяти сковородках. Мне нужны резвые люди... чтобы крутились волчками. Брось ты думать о Белане. Не твоя забота — давай лучше решим, как нам наладить свою поковку, вот по этим деталям.

— Но поковки нам доставлял...

— Знаю, знаю... Сегодня уже не мог туда дозвониться. Как бы там близко немчура не орудовала. Вывозят, наверное, завод. Считай, один завод выпал, а работать должны... Сейчас обмозгуем здесь, а потом пройдем в цеха. Так, кое-что нужно переставить...

Весь день ушел на ликвидацию выпада фасонной поковки. Кое-что придумали у себя, позвонили в смежные заводы, посоветовались с мастерами. Справились. Но впереди угадывалось худшее. Корни завода, на котором рождался их самолет, питались соками юго-западных районов Украины, где находились специализированные заводы сортового проката, алюминий, моторы. Германские воздушные силы достигли заводов-поставщиков. Но если к ним подойдут наземные армии? Если противник захватит? Тогда Данилин может подсчитать новые ресурсы врага, новые тысячи самолетов.

Вечером, по поручению горкома, Дубенко выступал на общегородском собрании интеллигенции. В зале сидели писатели, художники, артисты, академики, врачи, преподаватели. Сотни глаз с надеждой устремлены на Дубенко, на непосредственного творца оружия, ждали от него, от инженера, точной формулы победы, ответа на мучившие их сомнения.

Дубенко стоял у трибуны, обтянутой красным бархатом, глядел в напряженный зал и говорил. «Выпады!» — вот что мучило его и сверлило его мозг. Слово, конечно, непонятное большинству сидящих в этом зале. «Выпады». Но, скованный строгой секретностью своей работы, он туманно говорил о проблеме, только сегодня реально вставшей перед страной. Они жадно слушали его и мало понимали. Фронт требовал самолетов, а у него на производстве начались «выпады». Страшная проблема лежала на его плечах, на плечах Шевкопляса, Рамодана... Государство и народ доверили им создать оружие, и с них спросят. Он говорил медленно, и те, кто знал его раньше, как хорошего оратора, удивлялись и перекидывались с соседями тревожным шопотком. Его обостренный до предела слух вникал во все, но он не мог заставить себя говорить быстрее, зажигательней. Он говорил и одновременно, находу решал задачу, как справиться с ужасным словом, задавившим его мозг. Его проводили менее шумно, чем встретили. Тревожный шопоток не прекращался, когда он сел в первом ряду, чтобы из приличия послушать длинную концертную программу. В концерте выступали со старыми довоенными номерами, невеселыми шутками, длинными отрывками из старых книг — никто пока ничего не придумал нового, — а от него требовали... Снова боль вступила в икру, потом распространилась выше и, когда Дубенко после закрытия занавеса хотел подняться, он чуть не застонал от боли. Его приподнял и поддержал сидевший с ним Тургаев, и он же усадил его в автомобиль и повез домой...

— Профессор рекомендовал поменьше нервничать, побольше находиться в спокойном состоянии, — с грустной улыбкой произнес Богдан.

— Надо слушать профессора, — строго сказал Тургаев.

— Я тоже так думаю, Алексей Федорович... Скажите, кто-нибудь понял меня из этой публики?

— Сейчас люди понимают без слов, Богдан Петрович. По глазам... А глаза у вас были выразительные...

— Тоскливые?

— Немного и тоскливые. С выпадом справимся, Богдан Петрович.

— Как же?