Истеми
Шрифт:
— Карла XX. Это и был Коростышевский. Как он к тебе попал?
— Наташа показала. Наташа Белокриницкая, ты же ее знаешь.
— Знаю, знаю. Конечно, знаю. Интересно, откуда он у нее?
— Спроси. У меня есть ее телефон. Записная книжка осталась в Киеве, вернемся, я тебе его дам. И адрес есть. Наташа уже лет пять, как из Европы перебралась в Штаты. Работает в Массачусетском технологическом. И она давно не Белокриницкая.
— Обязательно спрошу, — согласился я и покачал головой в точности, как Вера. — Удивительно.
Вернувшись в Ялту, я посмотрел почту. От Курочкина на этот раз не было ничего, зато отозвался Канюка. «Я в Запорожье, — написал он. — Буду рад тебя слышать, видеть и т. п. Только не по делам Курочкина. Он завалил меня какими-то депешами, но я их не читаю и вообще слышать
На Ялту у нас с Верой оставалось полтора дня. Вечером мы снова ушли в город, но на этот раз возвратились не поздно.
С утра восток был затянут светло-серой пеленой, и солнце едва проглядывало небольшим матовым шаром. Я лежал, не шевелясь, разглядывал утреннее солнце, широкое — во всю стену — окно с раздвинутыми занавесками, кресло с джинсами, свитером и рубашкой Веры и подушку с небольшой вмятиной — она спала на ней. Она спала на ней, и подушка честно хранила след ее головы, пальцами я еще чувствовал нежное тепло ее кожи, а на губах сохранялся слабый вкус черной смородины — вкус ее губ. Из-за двери душа доносился чуть слышный шум воды. Я лежал тихо, тихо лилась вода, тихое солнце поднималось за низкими облаками. Наверное, это было счастье. Не знаю, я не успел понять. На тумбочке лежал пульт, и я зачем-то включил телевизор. Убрав звук, пробежал по каналам и остановился на украинских новостях. Я редко смотрю новости, не только украинские — любые, поэтому щекастые физиономии наших политиков, витийствующих в заляпанных позолотой интерьерах, по большей части мне не знакомы. На экране одна голова сменяла другую, мелькали унылые пейзажи киевских пригородов, вывески с названиями населенных пунктов. Время от времени, чтобы сказать несколько слов, выныривал ведущий. Ближе к концу выпуска ведущий задержался чуть дольше обычного, и я решил, что он прощается и просит не переключать канал, потому что после рекламы зрителей ждет прогноз погоды, а следом — увлекательное семейное ток-шоу. Но я ошибся, вместо рекламы мне показали Курочкина. Запись была старая, времен его вице-премьерства, ничего свежее у них видно не нашлось. Курочкин что-то бодро вещал на ступеньках у входа в Кабмин. Затем на экране мелькнула вывеска банка — я так понял, что это был банк Курочкина, — и какой-то человек протестующе замахал руками у объектива камеры, давая понять, что комментариев не будет. Следом показали вывеску Генпрокуратуры. Я потянулся за пультом, но случайно уронил его, а когда, наконец, поднял и включил звук, успел разглядеть только последние кадры репортажа: желтая земля, белые дома с плоскими крышами и флаг Израиля на переднем плане.
Когда Вера вышла из душа, я внимательно смотрел рекламный ролик немецкого лимонада. Она остановилась и озадаченно глянула на меня.
— Конкуренты наступают?
— Только что Курочкина показывали, — я выключил телевизор. Лучше б я его и не включал — на весь день настроение испортили.
— Твоего Курочкина?
— Моего. Если я правильно расшифровал эту пантомиму — у него неприятности, и он сбежал в Израиль.
— А какие именно неприятности не сказали?
— Может, и сказали, но я не расслышал. Мартышка к старости туга ушами стала, особенно когда смотрит телевизор без звука.
— Дождись следующих новостей. Если это важно.
— Это, конечно, важно. Но не настолько, чтобы весь день торчать у телевизора. Завтра расспрошу Канюку, он, наверняка, все знает лучше журналистов.
Сказав эти правильные слова, я около двух часов провел у экрана, переключаясь с одного выпуска новостей на другой. О Курочкине говорили разное: путали его должности, возраст, даже имя, называли, то Юрием, то Игорем. Версии срочного отъезда в Израиль (с этим я не ошибся) тоже выдвигались разные. Единственная фраза, совпадавшая во всех репортажах, звучала так: «Прокуратура заканчивает проверку законности договоров, подписанных Курочкиным во время его работы в Кабинете Министров». Чувство вины, которое меня буквально захлестывало (он же просил связаться, может, я мог ему чем-то помочь), после
того, как я это услышал, слегка утихло. Тут я ему ничем помочь не мог.Канюку разнесло. Лысый мужик с обвисшими щеками, двойным подбородком и навсегда погасшим взглядом прижимал меня к необъятных размеров животу у входа в запорожскую забегаловку. Он говорил какие-то затертые дежурные слова, но растроган, похоже, был искренне. Мы не виделись больше десяти лет. Тогда нам исполнилось по двадцать пять. Если бы мы не были знакомы, я уверенно дал бы Канюке полтинник — он здорово постарел. Бизнес в нашей стране вреден для здоровья.
— Вы не знакомы? Это Вера. Дочка Недремайло.
— О-о, какая фамилия, — загрохотал Канюка. — От одного ее звучания меня пот прошибает!
— Ладно, ладно, не преувеличивай, — я хлопнул его по спине. — Твой кабак, что ли?
— Догадался. Ты всегда был догадливым. Идем, перекусите с дороги. Не «Максим», конечно, но своих накормить могу.
Канюка держал сеть небольших кафе в Запорожье и области. Идеальный клиент для моей фирмы. Следовало бы подписать его на нашу колу, ценами мы любого конкурента задавить можем. Вкусом и качеством — нет, а ценами — можем. Но о коле я говорить не стал. Вместо этого спросил Вадика о Курочкине.
— Допрыгался наш Курочкин, доскакался козлик мокрожопый, кузнечик, бля, надежда молодой демократии, — довольно констатировал Канюка и разлил водку.
— Вадик, я за рулем, — мне пришлось отодвинуть рюмку.
— А дама? Дама тоже за рулем?
— Даме можно, — ответила Вера. — Но немного.
— Тогда за нас, — поднял рюмку Канюка. — За нас, битых этой долбаной жизнью в этой долбаной стране… Я три раза разорялся. Все терял, кроме долгов. Долги выносил, как ребенка из горящего дома. Последний раз из-за этого пинчера, Куркина. Но ничего, живу, как в армии научили: упал — отжался… Дама чем занимается?
— Физикой, — ответил я и поднял стакан с томатным соком. — Вадик, ты тост говорил.
— Ну, так за нас, что ж тут неясного? За крутых деловых людей с прошлым физиков и физиков с будущим… Одним словом, с крутым будущим.
— Где ж тебе Курочкин дорогу перешел? И, кстати, что вокруг него сейчас происходит? — спросил я, когда жареная картошка с грибами, салатиком и свиной отбивной была дожевана, а водка, усилиями Канюки, подходила к концу.
— Происходит простая вещь: мина, которую он заложил под себя пятнадцать лет назад, на которой он вырос, как плесень на гнилушке, рванула, и весь мусор мощным фонтаном выбросило в воздух. Теперь он будет падать нам на головы и оседать лапшой на ушах. Мы услышим много интересного. Куркин ведь всегда так громко декларировал свою независимость. «Я не правый, я не левый, я не связан корпоративными интересами и ни от кого не завишу — я честный».
— А на самом деле?
— На самом деле его, такого честного, выкормил Комитет. Сперва Комитет, потом СБУ. Потом он подрос и оперился, но связи остались.
— Но в Штатах его всерьез считают проамериканским, — вспомнил я пылкий монолог Малкина недельной давности.
— Конечно. А то ты не помнишь Куркина. Он всем друг. Он думает, что вокруг дураки, а он самый умный. Но дураков нет. Разве что я один ему попался. А больше нет. Куркина использовали, как могли, и те и другие, а теперь пришло время выдавить его из игры. За ним же никого, одни чекисты. Представляю, как он им надоел за пятнадцать-то лет. Скорее всего, они это и сделают.
— Про чекистов, положим, это только твои догадки. Так что вы не поделили, ты можешь рассказать?
— Да ничего я не делил с ним, Давыдов! Я хотел выкупить у государства, то есть приватизировать, небольшой заводик под Киевом. Все! А Куркин тогда был вицыком. И дернул меня черт с ним связаться, я ведь сам все мог сделать, так нет же, решил подстраховаться. Он мне говорит: «Выводи деньги из тени. Мы делаем экономику прозрачной. А я тебе помогу, нажму, где надо». Я как дурак делаю все, что он сказал — ну, старый приятель, от которого тут все зависит, посоветовал, — теряю, кстати, на этом почти десять процентов, и тут на меня налетают: налоговая полиция, УБЭП, СБУ, фонды, шмонды, бандюки какие-то в конец отмороженные… Знаешь, что он сделал? Он мною по своим долгам рассчитался.