Источник

И Полу Зодману довелось встретить ее представителя. Сев обедать, он увидел перед собой тарелку супа, ломти мяса, масло… [5] Он потрясенно уставился на сочетание мяса и масла и подозвал официанта. Им оказался Шварц, секретарь кибуца.

– Это масло? – спросил Зодман.

Указательным пальцем Шварц ткнул в кусок масла, облизал палец, вытер его о безрукавку и спросил:

– Что еще?

– Разве этот кибуц не кошерный? [6]

5

Еврейская религиозная традиция запрещает сочетание мясных и молочных продуктов.

6

Кошер, кошерный – приготовление пищи в соответствии с требованиями религии. В переносном значении – чистый, соответствующий правилам.

Шварц посмотрел на Зодмана, перевел взгляд на Кюллинана и с американским акцентом спросил:

– Он дурак или что? – Остановив официанта, он взял у него кувшинчик.

– Сливки к вашему кофе, – презрительно бросил тот.

Зодман пропустил мимо ушей его слова, но, когда Шварц отошел к другому столу, спросил:

– Не кажется ли вам странным, что тут нет кошера?

– Вы и дома едите только кошерное? – сухо осведомилась Веред.

– Нет, но я…

– Предполагал, что займусь этим в Израиле, – с сарказмом закончила она его фразу.

Тем не менее, Зодман отказывался выходить из себя.

– Я предполагал, что в кибуце, где растет молодежь… – Он пожал плечами.

Элиав предложил компромисс:

– На наших кораблях, самолетах, в гостиницах… Они все кошерные. Разве это вас не убеждает?

Зодман не ответил. Его серьезно обеспокоило знакомство с кибуцем, где нет синагоги, а в обеденном зале отсутствует кошер, – но именно Табари, араб, мусульманин, успокоил его:

– Пол, когда вы завтра увидите свои лес…

– Его… что? – переспросила Веред.

– Его лес. Сегодня я побывал в нем. Выглядит он великолепно. После того как вы посмотрите на него, почему бы нам не поехать в Цефат? Будет Шаббат, и мы сможем посетить синагогу воджерского раввина.

– Хорошая идея, – согласился Элиав. – Мистер Зодман, вот там вы увидите тот Израиль, который ищете.

Но Зодман ничего не ответил на это предложение, и вечером все пошли спать в расстроенных чувствах. Зодман чувствовал, что впустую потратил деньги на еврейское государство, которое игнорирует синагоги и ритуалы; Кюллинан подозревал, что может потерять своего основного спонсора; Элиав считал, что, как представитель израильского правительства, он должен ублажить Зодмана; Веред же вспоминала американца как занудного дурака, взгляды которого унижают ее страну. Хоть бы он поскорее уехал и можно было вернуться к работе. Только Табари остался доволен этим первым днем. В полночь он нырнул в палатку Кюллинана, разбудил его и Элиава и предложил им бутылку холодного пива.

– У нас в самом деле неприятности, – весело сказал он. – Но выход есть. Мой дядя Махмуд разбирался в раскопках лучше всех в Палестине, и у него было одно основное правило. Человек, который дает деньги, должен получать удовольствие. Махмуд всегда хранил в песке какую-нибудь крупную находку, и когда появлялся важный гость… – Табари склонился к слушателям: – Завтра вечером мы сделаем Пола Дж. Зодмана одним из самых счастливых миллионеров на свете, потому что вы увидите, что раскопали мои ребята! Пока мы это прячем, и два человека стоят на страже. И не спорьте! Не спорьте! – Встав, он направился к выходу. – Завтра утром, перед отъездом в лес, Раанан из Будапешта подбежит к моей машине с криком «Эфенди! Эфенди!».

– Эфенди? – пробурчал Элиав. – Он и слова-то такого не знает.

– А в лесу Пола Дж. Зодмана я удивлю всех вас, но вот когда мы вернемся от воджерского раввина, вас будет ждать самый большой сюрприз. И вот что я хочу тебе сказать, Джон, – если тебе нужны еще деньги от Зодмана, проси их завтра вечером. Ты их получишь.

Как Табари и предсказывал, ранним утром, когда машины только собирались тронуться в путь, к ним подлетел босоногий Раанан с криками: «Эфенди! Эфенди! Там, в траншее А!…» – и все высыпали посмотреть, что появилось из-под земли.

У Кюллинана перехватило дыхание. Это оказался фрагмент греческой статуи, мраморная рука, столь изящная, что от восхищения замирало сердце. Она держала стригил [7] , верхняя часть которого была отломана, но рука уверенно держала остаток инструмента, и эти два предмета – не более пятнадцатой части от всей статуи – давали представление, какой она должна быть. А сама статуя, если ее удастся найти, напомнит о той долгой борьбе, которую вели упрямые евреи, защищая свой строгий монотеизм против обольстительного многобожия Греции. Статуя греческого атлета, без сомнения, когда-то украшала гимнасиум в Макоре, языческий центр, из которого греческие чиновники пытались навязать свою волю покоренным евреям, и Кюллинан живо представил себе, как у этой статуи умные философы из Афин спорили с косноязычными евреями; он слышал умные и соблазнительные доводы в пользу тех, кто преклонится перед Зевсом и Афродитой и откажется от неуклюжего еврейского монотеизма; он едва ли не воочию видел ту борьбу, которую эллинизм, одна из самых ярких цивилизаций в истории, вел, чтобы уничтожить иудаизм с его строгими неколебимыми догмами. И как странно было обнаружить, что символом этого противостояния, которое дошло даже до Макора и наконец умерло, осталась лишь рука атлета, сжимающая сломанный стригил.

7

Стригил – специальное приспособление, которым в Древней Греции и Риме разглаживали кожу после бани.

– Поезжайте в Цефат! – крикнул из траншеи Кюллинан. – Я здесь поработаю.

– Джон! – откликнулся Табари. – Ты нам нужен! – И Кюллинану пришлось вернуться в сегодняшний день. Он нужен, а остатки статуи, если они и лежат в земле холма, могут и подождать.

На одном из холмов между Акко и Цефатом благодарные евреи в 1949 году высадили лес в память Уингейта, выдающегося англичанина, который когда-то служил в Палестине и погиб в Бирме. Деревья принялись и пошли в рост, теперь у них были крепкие стволы и широкие кроны. Когда машины остановились, таблички, оповещавшей, что это лес Орди Уингейта, не было видно, и на ее месте стояла новая – хотя и старательно потертая. Четверо археологов, стесняясь самих себя, спустились к роще и, пряча улыбки, смотрели, как Зодман направился обозревать свой лес. Несколько минут он стоял на дороге, рассматривая его; затем он молча стал прогуливаться между деревьев, касаясь их стройных стволов и растирая в пальцах мягкие сосновые иглы. К пальцам прилипла смола, и он попробовал ее на вкус. Поковыряв землю, он убедился что в ней уже начал формироваться гумус, слой, который удерживает воду и пропускает сквозь себя мощные дождевые потоки, которые иногда случаются в этих местах. Он оглянулся просмотреть на людей, которых нанял для раскопок на Макоре, но от избытка чувств в горле у него стоял комок, и он продолжил созерцать деревья.

Табари подготовил группу ребят, которые в эту минуту должны были выбежать из леса – они месяцами не бывали в лесу, и сейчас их детские голоса отдавались звонким эхом меж деревьев. Зодман удивленно повернулся, когда они пробежали мимо, и перехватил маленькую, коренастую краснощекую девочку. Она не знала английского, а он иврита, так что они просто уставились друг на друга; она сделала попытку высвободиться, но араб из-за спины Зодмана знаком напомнил о том, чему научил ее, и девочка поцеловала американца. Зодман притянул малышку к себе и наклонил голову. Потом он отпустил ее, и девочка вместе со всеми побежала к машине, которая должна была отвезти детишек в их деревню. После длинной эмоциональной паузы Зодман с трудом сказал:

– У моих родственников в Германии было много детей… – Он вытер глаза. – Как хорошо, что теперь дети могут свободно бегать в лесу. Всю остальную дорогу он молчал, а Элиав нашел Табари и прошептал:

– Черт побери, поставь табличку на место!

Араб отказался:

– Он снова и снова будет возвращаться сюда.

Они двинулись в Цефат, маленький изящный городок, спрятавшийся в горах. Подходило время утренней молитвы, и Элиав объяснил:

– Здесь во всех синагогах не предназначено мест для женщин, так что Веред было бы лучше подождать в машине. Кюллинан и Табари – не евреи, но я взял для них кипы, и они могут войти. У меня есть кипа и для вас, мистер Зодман.

Он повел троих богомольцев в сторону от главной улицы, вниз по крутым аллеям, вьющимся по горным склонам. Порой улочки настолько сужались, что Зодман мог, вытянув руки, коснуться стен противоположных домов. Порой дома соединялись на уровне вторых этажей, и тогда приходилось идти по туннелям, петляя в лабиринтах истории. Наконец Элиав толкнул маленькую дверь, которая вела в тесную комнату, площадью не больше двадцати пяти квадратных футов. Вдоль стен тянулись каменные скамьи, которым было не менее ста лет от роду, и на них сидели люди, казавшиеся еще старше: они были бородаты, сутулы и подслеповаты; на них были длинные черные лапсердаки и меховые шапки, у некоторых на плечах были талесы, белые молитвенные накидки с черными кисточками. Но первым делом бросались в глаза длинные и прежде ухоженные пряди волос, висящие вдоль ушей, и, когда старики молились, раскачиваясь вперед и назад всем телом, те тоже качались в такт их движениям.