Источник

– Закон будет жить и здесь, – прошептал измученный старик, но, когда он с трудом произнес свое главное убеждение, солдаты, покончившие со своими делами, начали орать:

– Почему евреям, которые распяли Господа нашего, позволено иметь синагогу? – Толпа ринулась к низкому невзрачному зданию и принялась разносить его.

Отец Эйсебиус, надеясь хоть что-то сберечь в городе, попытался остановить погром, но германцы не признавали его власти и продолжали крушить хрупкие известняковые стены и вышибать окна. Когда Иоанн и Марк появились рядом, строение было обречено, и два новых христианина с ужасом смотрели на происходящее; они отвергли синагогу, но их потрясло, что эти чужестранцы сделали со зданием.

– Нет! – вскричал Иоанн, пытаясь спасти свое творение, но когда он ворвался в синагогу, то увидел, что теперь и горожане громили ее. Группа сирийцев снесла притолоку и ее брусом стала крушить розовые колонны. Первые же удары по этим прекрасным колоннам принесли успех. Это чудесное творение, напоминающее живое существо, со вздохом качнулось, треснуло посередине и рассыпалось на куски. Угол крыши, потеряв поддержку, начал падать, и, когда он рухнул, гибель синагоги стала только вопросом времени. – Эй, вы, пошли вон! – попытался остановить мятежников Иоанн, чтобы прекратить это святотатство, но те, вооружившись палками и зубилами, принялись выковыривать' камни мозаики.

– Смерть евреям! – кричали они, на глазах уничтожая то, что потребовало от Иоанна нескольких лет работы. Отчаянным рывком он кинулся на варваров, крушивших мозаику, но один шестом нанес ему жестокий удар в живот. Каменотес рухнул на спину, и мародеры оставили его лежать на месте.

Разрушение не удалось остановить, потому что ярость имперских войск была направлена против абстрактных идей: не столько против самих евреев, сколько против мест, которые они почитали, против домов, в которых они жили. Через несколько часов в Макоре не осталось ни одного еврейского жилища, и не подлежало сомнению, что в городе вообще не будет места для евреев. Неизбежность этого решения германских наемников стала ясна после того, как наконец отец Эйсебиус утихомирил их. Они торжественно явились в старую сирийскую церковь, где помолились, а потом притащили местного священника на руины синагоги, где заставили оросить святой водой ее камни, освятив развалины как христианскую церковь. Затем они предстали перед отцом Эйсебиусом и сказали:

– Мы снесли синагогу и даруем тебе базилику, – после чего двинулись по дороге к Тверии, которая подверглась полному уничтожению.

С приходом ночи город, на который обрушилась кара, стал делать попытки вернуться к жизни. В тихом уединении своей комнаты отец Эйсебиус старался привести в чувство ребе Ашера и испытал неподдельное облегчение, когда бородатый старик пришел в себя. Германцы выбили ему два зуба, рассекли губы, но он смог подняться на ноги и к полуночи оставил Эйсебиуса. Ему предстояло собрать и утешить своих евреев. Но самому ему нечем было утешиться: из шести его зятьев четверо были убиты, мельницы больше не существовало, а когда он увидел синагогу, от которой остались лишь стены, зияющие проломами, он почувствовал, что его жизнь кончилась.

Ни осталось ни одного дома, который мог бы дать приют евреям. Они стояли небольшими кучками, ожидая указаний от своего ребе, но тот был настолько потрясен трагедией, что не мог вымолвить ни слова. Но тут из вади поднялась его дочь Яэль в сопровождении своих двух овдовевших сестер, и эти три молодые женщины, полные молчаливого желания продолжить жизнь на любых условиях, вели себя настолько героически, что он вместе с ними обрел смелость и громко взмолился:

– Бог Израиля, снова Ты караешь нас за наши грехи, но и среди руин мы говорим, что Тебя мы любим, Тебе мы служим. – Завершив горестный плач, он посоветовался с пожилыми членами общины, попросив их совета, куда теперь двигаться евреям.

Рассвет принес дуновение надежды. Может, вообще не придется никуда уходить, потому что, поднявшись к ним, отец Эйсебиус объявил:

– Как глава христианской церкви в Макоре, я приношу вам извинения за вчерашние события. Наши местные солдаты, это верно, помогали карать мятежников, но они не должны были разрушать вашу синагогу. Мои люди не должны были жечь ваши дома. Милости просим – как и раньше, живите среди нас, и мои рабочие построят вам новую синагогу.

Все, кто не хотел уходить в изгнание, воспрянули духом при этих его словах, и какой-то обрадованный еврей закричал:

– Мы отстроим синагогу на том месте, где она стояла!

– Нет, – тихим голосом возразил Эйсебиус. – Это место освящено как христианская земля. Мы перенесем сюда нашу базилику, а вы можете воспользоваться тем участком, который мы намечали для себя.

– Освящено? – переспросил еврей. Он потерял свой дом, но его беспокоила судьба синагоги.

Остальные запротестовали:

– Шайка пьяных солдат заставила священника побрызгать святой водой…

Солдат ударил этого еврея по лицу, а отец Эйсебиус объяснил:

– Если какое-то лицо или здание подвергается освящению…

– Это не здание! – закричал первый еврей. – Это развалины! – И снова, как богохульник, получил удар.

– Развалины или нет, – сказал Эйсебиус, – но они были освящены. И как я предупреждал вас, когда шло крещение Иоанна и Марка, как только пролита святая вода, ничто не может стереть ее следы. – Он был готов продолжать, но тут ребе Ашер в одном из своих пророческих видений, которые иногда приходили к Божьему человеку, осознал, что такова была воля Бога – синагоге предстояло быть разрушенной. Ее строительство было начато потому, что Ашер неправильно истолковал образ, представший ему в оливковой роще, а завершал его нечестивец, ставший потом отступником. Его работа, полная разных изображений, была полна самонадеянности и слишком красива для синагоги, и Бог стер ее с лица земли; вся структура еврейской веры никогда не допускала украшений и образов. Так гласил закон. И если десять евреев собирались в глинобитной хижине, то вместе с ними был и закон, и присутствие Бога; и ребе Ашер осознал, что если германцы разрушили и Тверию, то толкователям, которые, приезжая в нее, осмысляли закон, теперь придется собираться в Вавилоне, где и предстоит завершить Талмуд. И он обязан не скорбеть над потерянной синагогой, а идти вперед в совершенствовании закона. И в этом напряженном состоянии он вспомнил свое собственное присловье о Боге и раве Наамане: «Даже несколько слов закона, пронизанных состраданием, ценнее сотни городов».

Он повернулся спиной к отцу Эйсебиусу и, к удивлению всех евреев, объявил:

– Пришел день, когда мы двинемся в Вавилон.

Кое-кто отказался последовать его указанию. Они отправятся в изгнание через Птолемаиду, морем доберутся до Африки и Испании. Другие решили остаться в Макоре, но им это не разрешили: тут больше не было синагоги, а поскольку они не хотели переходить в христианство, им пришлось вдоль берега идти в Египет. Несколько человек все же решили сменить веру, но большинство связали в узлы ту одежду, что им дали соседи-христиане, и к полудню этого печального дня собрались на склоне, где когда-то стояли городские ворота. Кое-кто остановился всплакнуть над развалинами синагоги; другие прощались с христианами, с которыми дружили; но большинство решительно смотрело на восток – в сторону Вавилона, где евреи будут свободны следовать учению Торы.

Среди тех, кто собрался в длинный поход, была и Яэль, и, когда Марк понял, что навсегда теряет ее, он подошел к Яэль и на виду у всех обратился к ней:

– Яэль, не уходи. Останься со мной.

Она с презрением посмотрела на отступника и отпрянула, словно он нес на себе заразу. Марк повторил свою мольбу, а еврейские женщины, группами стоявшие поодаль, отошли от него, избегая контактов с ним.

– Яэль, в день своей свадьбы ты пришла ко мне. – Жестом он показал на развалины мельницы, словно напоминая ей, куда она к нему приходила.

Она сказала ему несколько презрительных слов и отвернулась, а овдовевшие сестры кольцом окружили ее, хотя она не нуждалась в защите. В третий раз он обратился к ней, и теперь она ему ответила:

– Я и ногой не хочу прикасаться к тебе. Когда мы нуждались в твоей помощи, ты стонал: «Я христианин». И ты позволил, чтобы настоящие мужчины встретили смерть лицом к лицу.

Горло ей перехватило хриплое рыдание, как у умирающего животного. Евреи начали плевать на него – и беззубые старухи, и дети, оставшиеся без отцов. Хрупкой рукой, которая когда-то ласкала его, касаясь пальцами сердца, она махнула ему на прощание, и он ответил ей тем же. В памяти у него остались крики его соотечественников.