Источник
Шрифт:
– Прав ли я, считая, что Христос был сначала человеком, а потом стал Богом?
Испанец расплылся в мягкой улыбке, углубившей морщины на щеках, и сочувственно сказал:
– Сын мой, это сложные темы, которые не должны занимать простого человека.
– Но как вы сами считаете?
Отец Эйсебиус уже был готов оставить эту непростую тему, как увидел, что она действительно занимает Марка, и, приняв решение, которое сказалось на всей жизни юного неофита, начал с ним разговор о догмах христианства:
– И египтяне и византийцы – и те и другие не правы.
– Тогда во что я должен верить?
– Всегда соглашайся лишь с тем, что решила святая церковь, – сказал отец Эйсебиус. – Ее решения порой трудновато понять, но они всегда верны. – И, усевшись,
Но несколько вечеров спустя египтянин отвел Марка в сторону и прошептал:
– Ты новичок в нашей религии и не начинай с ошибок. Ты простой честный человек, и разум говорит тебе, что Христос не мог одновременно обладать двумя сущностями. Она у него была только одна, и человеческая и божественная. Он никогда не разделял их, да и не мог это сделать. Но поскольку Ему при рождении была свойственна божественность, Марию надо признать Матерью Божьей.
– Не могу уловить твою мысль, – сказал Марк.
– Христос обладал одной единой натурой. Он был и человеком, как ты, и Богом, – объяснил египтянин, но, когда они расстались, Марк впал в еще большую растерянность.
На следующий день он убедился в серьезности этих разногласий. Византиец, который метнул копье в египтянина, явно не удовлетворился тем, что едва не стал убийцей. Когда их компания работала, занимаясь сносом еврейских домов, этот громогласный богослов вопросил, не обращаясь ни к кому в отдельности:
– Мне бы хотелось, дабы египтяне, которые утверждают, что Христос при рождении уже имел божественную сущность, объяснили всего одну вещь: нравится ли им образ Бога, сосущего человеческую грудь?
Не успел он закончить эту богохульную фразу, как египтянин ударил его камнем. Тот рухнул, и прежде, чем отец Эйсебиус успел вмешаться, остальные защитники Марии тоже пустили в ход камни, так что, когда испанец добрался до упавшего, византиец уже был мертв, а торжествующие египтяне хором скандировали: «Мария, Матерь Божья! Мария, Матерь Божья!»
Отец Эйсебиус остановил работу на два дня, в течение которых старался положить конец богословской войне, и, пока длилось перемирие, Марк получил возможность убедиться, как одна сторона категорически отказывалась принимать аргументы другой. Он почувствовал горький привкус тех событий, которые со временем расколют новую церковь. Даже когда мир с трудом был восстановлен и обе стороны пообещали отцу Эйсебиусу больше не устраивать свар, сторонники каждой из них продолжали посещать Марка, нашептывая ему:
– Будь одним из нас. Ты же понимаешь, что Христос должен был быть таким, как мы говорим.
Его выбор определил еврейский монотеизм, и в итоге он бросил свой жребий на чашу весов выходцев из Константинополя, ибо, несмотря на всю логику отца Эйсебиуса, для него было невозможно поверить, что Христос был обыкновенным человеком и в то же время равным Богу.
Когда Марк впервые погрузился в эти теологические рассуждения, в которых он и провел большую часть жизни, его отец посвящал вечера проблеме, больше, чем что-либо другое, вытекающей из его обращения в христианство. Как-то после работы он старательно помылся, подрезал ногти, надел лучшее платье и причесал седеющую гриву волос. Оставив свое жилище, он отправился с миссией, которая так испугала его четверть века назад, когда он был совсем иным человеком и позволил себе поссориться с самим ребе Ашером. Он был все тем же могучим и неуклюжим человеком с покатыми мускулистыми плечами – мало кто мог сравниться с ним в силе, – но от той агрессивности, что тогда отмечала его, не осталось и следа. Испытанные в жизни поражения смирили его, и он больше не считал, что силой может добиться нужного решения. Более того, спокойная творческая работа, которой он занимался в синагоге, оставила на нем свой след, и, когда этим прохладным вечером он вышел на свежий воздух, грубые черты его лица как-то обрели красоту камня, строгое достоинство
тех шрамов, которые несла на себе земля, когда сквозь нее пробивались к каменоломне, обнажая скалы. Потея, как взволнованный школьник, он вошел в дом к торговцу вином, чья лавка стояла напротив старой церкви. Он неловко устроился на стуле, пока грек приветствовал его стаканчиком вина, и, одним махом проглотив его, он сказал:– Грегорио, я пришел просить руки твоей дочери. Для моего сына Марка. – И прежде чем грек успел прервать его, он добавил: – У него хорошая работа. У меня есть мешок драхм. Я построю ему дом. Он хороший мальчик, Грегорио.
Ответ был прост и ясен:
– Я никогда не позволю Марии выйти замуж за еврея.
– Но теперь он христианин.
– Да. Еврейский христианин. – И на этом разговор закончился.
Эти слова уязвили Иоанна сильнее, чем он мог предполагать, но он не стал возмущаться. Не стал и угрожать, что разберется по-своему, а как раненое животное молча добрел до дому, снял хорошую одежду и сел, глядя в стену. В течение трех следующих вечеров он мылся, чистил ногти, приводил в порядок волосы – и по очереди посещал три христианских дома, где были дочери на выданье. В каждом его встречали с уважением, наливали вина, говорили вежливые слова, принятые в таком маленьком городке, как Макор, но затем он, как еврей, получал отказ.
Пережив унижение в четвертый раз, он вернулся домой, сложил и убрал хорошую одежду. И, помолчав, сказал себе странным сдавленным голосом:
– Думаю, надо отвезти мальчика в Антиохию. Там все время что-то строят. Там ему будет легче найти и работу и жену… – Замолчав, он спрятал лицо в ладонях. Он чувствовал себя как животное, получившее рану неизвестно откуда, и знал, что никогда не обретет свободу покинуть Макор, потому что теперь он был так же прочно привязан к базилике, как раньше к синагоге, – человек, который возводит место поклонения, замуровывает себя в его стенах.
До Марка дошли слухи о походах отца, но он пропустил их мимо ушей, потому что в бараках, которые он посещал после очередных споров в среде христиан, он услышал другие доводы – может, они были не столь критичны, но исключительно важны для него. В те ранние годы, когда христианство противостояло окружающему миру, чтобы защитить право на свое существование, группа особо преданных верующих стала последователями святого Павла, который проповедовал бедность и убеждал, что подлинно верующий человек должен жить без женщин. Его убежденные сторонники, а их было сначала сотни, а потом тысячи, давали обеты бедности и целомудрия, а иные, подобно великому Оригену Кесарийскому, которому христианский мир обязан утонченным богословием, заходили настолько далеко, что, всецело посвящая свои жизни тому, что они сами считали поучением Иисуса, совершали над собой обряд оскопления: «Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами делали сами себя скопцами для Царствия Небесного. Кто может вместить, да вместит». Произнеся эти слова Христа, великий христианин оскопил себя.
– Никто не может дать большего доказательства своей веры, чем это, – сказал старый сержант из Византии, а через несколько дней грузный, смахивающий на медведя ветеран исчез. Он отправился в сирийскую пустыню и нашел себе прибежище в маленьком монастыре, которые начали размножаться на востоке, и в Макоре ходили слухи, что перед исчезновением он последовал примеру Оригена. Рабочие говорили о его поступке со сдержанным уважением, и прошло не так много времени, как исчез и египтянин с птичьим лицом.
Марк был удивлен, когда отец Эйсебиус резко осудил уход в монастырь. Придерживаясь общего мнения, господствующего в Константинополе, этот тонкий, умный испанец, ценивший искусство и комфорт современной жизни, заявил:
– В монастыре люди повинуются законам, которые помогают им вести созерцательную жизнь, что, наверно, нравится Богу. Но другие, обладающие таким же благочестием, живут в мирском шуме, строят, растят детей, помогают обрабатывать землю – и уж это-то Бог точно любит.