Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)
Шрифт:
Гюльджемал нигде не было видно. Да это же она, вдруг стало ясно Айпарче. Она, и никто другой, разве ты не знаешь характера ее. Все поняв, Айпарча почему-то думала об этом спокойно уже, даже с каким-то облегчением: нет у них врагов в ауле. А Гюльджемал… Что ж, виновата в том не она, а ты, хоть и невольно, но глубоко оскорбившая ее. И прощенья ты у нее все же попросишь. Ты же знаешь, что и она покается в том, что сделала…
Вечером, идя к ней, Айпарча узнала от судачивших на улице женщин, что Гюльджемал куда-то пропала. Еще в середине дня привела своего мальчика к свекрови, у которой он, окрепнув малость, почти что и жил. Поцеловала сына (так рассказывала свекровь), что делала нечасто — недолюбливать стала в
Гюльджемал не объявилась ни на второй день, ни через неделю, ни через годы.
12
Уже полдня то затихает, то опять начинает стонать женщина, но разродиться никак не может. Полдня не отходит от не Айпарча, стараясь облегчить муки, помочь, но все повивальное искусство ее пока бессильно. Но счастье должно быть выстрадано, знает старый мукамчи, иначе оно не будет счастьем.
Сквозь стоны женщины до ушей старика доносятся какие-то новые звуки. Нет, это пока не голос нового человека, это что-то другое. "Кууг… кууг… Коурлы!.." Гулко, печально отзываясь во всем, плывут над весенней степью эти родные звуки, и душа откликается им — журавли… Да, это они. "Когда пролетают журавли, отвори двери дома, ведущие в красный угол", — подсказывает народное поверье. Годжук Мерген смотрит вверх, на разделенный крестовиной туйнука кружок прозрачного неба. Вот и последняя весна твоя, Годжук, последние журавли — увидишь ли их, пролетающих обратно?..
На неделю-другую раньше появились нынче они, но это и к лучшему: кто знает, есть ли она, эта неделя, у тебя?.. У людей давно принято просить тебя дать имя новому человеку — что ж, пусть, плохого имени ты не дашь. И если в соседней кибитке родится сегодня мальчик, то ты так и назовешь его — Дурнагельды[24]. Или Дурнакули. А если девочка, то пусть имя ее будет Дурнагозель. Сколько дорог и караванных троп ты исходил от Лебаба до Хазара, но имени такого, кажется, еще не встречал. Вот пусть и приживется оно на родной земле.
Он снова и снова перебирал свои палки-оклавы с метками жизней на них — да, прибыло туркменов, многолюдней стали аулы, шире возделанные поля, многочисленные отары… Это, пожалуй, главное, что унесет он с собой и о чем расскажет, чем порадует предков, во встречу с которыми он верил. И хоть нет еще столь желанного единства в них, но уже скрипит вся и расшатывается неправедная власть завоевателей под неповиновением окрепшего народа, разъедает ее тоской незаслуженной роскоши, бессильного насилья, — и что перед этими благими вестями жизнь его, старого мукамчи?.. Лекарство от болезни, его поразившей, есть, он давно наслышан о нем; в народе, передали ему, уже собрали немалые деньги, послали в шахский город людей, и он, Годжук Мерген, прикованный теперь к своей старой кибитке, воспрепятствовать этому не мог… но что, кроме нескольких лет его старческого бессилия, даст это им, людям? Конечно же, он, как и все, хочет жить и видеть, что будет дальше. Но ведь нет же лекарства от дряхлости, как нет элексира бессмертия. А если бы и были?.. Думать о том, чего нет и не может быть, бесполезно, и он хочет одного: следовать тому же закону, которому следуют все, ибо идти со всеми по одной преходящей дороге жизни куда утешительней и легче, чем в одиночестве по звездной тропе бессмертья…
Айпарча говорит, что и Черная Нищенка взялась за поиски лекарства… Странная женщина. Жена встретила ее в степи, за аулом, куда ходила доить верблюдицу. И не одну, а вместе со старым гедаем — с тем, кто одним из первых услышал и благословил Салланчак-мукам… Они сказали, что знают, у кого есть это редчайшее на свете лекарство. И что отныне у них нет иного желания, как достать
его. Не для бренного тела Годжука Мергена, сурово добавил гедай, но для его дутара, который звучит всем. Не для мукамчи, а для всех.В своих странствиях по земле туркменов Годжук Мерген не раз встречал и гедая, и эту странную, не похожую на других просительниц милостыни Черную Нищенку. Впервые увидел он ее лет через пять после переезда в предгорный аул. Как-то далеко в пустыне, в небольшом селении-оазисе был он на празднестве, посвященном рождению сразу троих малышей. Уже, после всех необходимых ритуалов, повесили в заполненной народом кибитке три колыбели, уже начал он брать первые какувы колыбельного мукама, когда снаружи вдруг донеслось:
— Руки ей… руки скрути!
— Пробираться вздумала, негодница!..
Хозяин кибитки разгневанно вскочил, выглянул в дверь:
— Кто посмел там кричать? Что это значит?!.
— Да вот, кралась… Отведите ее к бахши. Пусть разберется, мало ли что…
Голоса были встревоженные, даже грозные.
Двое джигитов ввели, придерживая за руки, высокую босоногую женщину в темной накидке, под густой паранджой и в ожидании стали. Кто-то сзади них возбужденно говорил:
— Она околачивается здесь с тех пор, как прибыл наш бахши. Кто знает, что у нее на уме…
— Выпроводить ее, пусть следует своей дорогой!
— Ну, зачем вы так, — укоризненно, с неловкостью перед ней сказал он. — Отпустите же ей руки. Она ведь женщина, а вы джигиты… Каждый из нас по-своему нищий…
Годжук Мерген сочувственно смотрел на нее, на ее почерневшие, в струпьях ноги, огрубевшие настолько, что уже не нуждались, видно, ни в какой обуви, на грязно-черную, подпоясанную гнилой веревкой одежду, больше схожую с мешковиной, — и опять на ноги ее с загнутыми, темными от грязи ногтями: скорее звериными, нежели человеческими были эти ноги…
— Сядь, сестра… Кто ты будешь, откуда? Неужто нет у тебя ни родственников, ни родины? Где был дом твой?..
Плечи нищенки вздрогнули, она еще ниже опустила голову. И глуховатый, будто пересохший от жажды голос ее из-под паранджи, помедлив, ответил:
— Дом мой — эта степь, бахши. Постель моя — пески, одеяло — вот это небо над нами, о бахши… Другого не знаю.
— Ты голодна, наверное?
— Голодным среди туркменов не останешься.
— Что привело тебя сюда? Что-то искала ты здесь, сестра?
— Душу, великий мукамчи. Свою потерянную душу…
— Как ты ошибаешься, женщина… не великий я. Только одно я великое знаю — что мы равны перед жизнью. А душу… Нет, ничего я не смогу тебе сказать, посоветовать. Каждый сам ее теряет, сам и находит. Что же ты хочешь сейчас, на этом празднике?
— Ничего. Если только позволишь, бахши, я посижу здесь, послушаю тебя…
— Да разве я могу не позволить, сестра?! Я рад тебе, как рад любому слушателю… Садись и слушай.
И зазвенел, запел дутар — и будто раздвинулись тесная кибитка, отдав стены горизонту, и купол свой небу; или, может, это весь мир стал огромной кибиткой, домом человеку и всему живому, и под самым его туйнуком небесным потекла, заструилась как в мареве песня, музыка…
Ты родился на этой священной земле[25],
На прекрасной земле, на злосчастной земле.
Низко склонившись над дутаром и покачиваясь, пел мукамчи о всех, пришедших на эту землю, родством жизни самой, ев счастьем и тоской объединенных — о человеке пел:
И в предутренней мгле неизвестны пути,
Что в грядущие годы придется пройти.
О, явившийся в мир! Может быть это ты
Станешь словом земли, воплощеньем мечты.